Поднявшись со своего ложа и босиком прошлёпав к матери с чадом, Манас натужно улыбнулся и, подставив пальцы рожками к своей голове, попытался проявить свою доброжелательность к незнакомому сыну. Тот захихикал в ответ, прячась в груди своей матери. Детская улыбка тронула сердце Манаса — выхватив своего сына из рук Свободы и усадив к себе на шею, он побежал с ним вокруг горящей жаровни посреди вежи, не замечая тёплого взгляда своей жены, наблюдавшей со стороны, как те носятся по веже. Потом вдруг её лицо вытянулось и, вскинув руки перед собой, подбежала прихрамывая к всаднику с его "конём".
— Господин, не стоило, — взволнованно проговорила, когда Манас скрутившись замер в полуприсяде, но руками схватившись не за бок, а поддерживая мальца, который вновь стал хныкать.
— Ты — мужчина! — грозно проговорил Манас, натягивая на ноговицы (вид онучей) свои длинные сапоги и пристёгивая их серебряными крючками к ремням на бёдрах, пытаясь хоть так унять плач сына, но тот не сдавался, как и ноющая боль от раны в боку.
Застёгивая кафтан, он подошёл к Свободе. Щёлкнул пальцем плаксу и пристально посмотрел в ореховые глаза своей жены — он только сейчас понял, когда вернулся в курень, что с ней он тоже был счастлив, может быть даже и скучал, может даже и…
Но первую кого он полюбил была Сорока. Тогда он был, что птица в небе, когда потоки воздуха подхватывают, несут, а иной раз сопротивляются, а ты закрутившись ищешь как лечь на них; потом паришь, думая что одолел, взял вверх — наивный. А ещё в небе ты так близко к облакам, что чувствуешь их запах, понимаешь, что живёшь именно сейчас, здесь, тебе всё подвластно. Сорока была тем небом — глубоким, манящим своей густотой ночью, а днём — звенящим своей бесконечностью; небом, которым теперь нельзя обладать. Свобода же — сень под деревом, где хочется укрыться от зноя, от бури и дождя, дарящая благоухание умиротворения.
— Я скоро буду, — сказал перед выходом, поцеловав её в лоб.
В ханской веже было тихо, да и в курене говорили полушёпотом, только кам бубнил свои гортанные молитвы — никто не хотел побеспокоить умирающего хана, беседующего со своим наследником.
— Не проси от меня этого. Я не стану помогать Шарук-хану, — Манас был строптив.
— Манас, ты должен, — Кыдан-хан говорил медленно и даже с мольбой, немного поддавшись торсом вперёд, чтоб быть ближе к молодому человеку, сидевшему подле него, подложив свои пятки под бёдра. — Ты должен объединиться с ним.
— Ты однажды уже хотел объединиться с его отцом, и к чему это привело?! — Манас сдерживал своё негодование, но лихорадочный жар затрепал его. — Твоя жадность погубила мою мать! — наконец, высказал свой упрёк
— Я лишь думал о благе нашего рода..
— Ты сам всю жизнь жил без любви, ты брал себе жён, чтоб заключать договоры. Я не хочу предавать сам себя, — так же тихо, но твёрдо и с надломом, будучи уверенным в своих желаниях, ответил Манас.
— Пойми, Манас, я это делал ради всех степняков. Пока одни учиняют набеги на границы урусов, другие бывают наказаны за это. Кыпчакам нужен Великий хан, который объединит все роды, тогда мы сможем жить в мире между собой, мы станем неуязвимы, — он собрал пятерню перед собой сжав пальцы в кулаке. — Тогда никто не сможет притеснять нас. Поэтому мы и породнились с Ясинь-ханом. Его сын Шарук-хан позволил взять тебе её сестру, он терпел твои вопиющие выходки. Он мог бы покарать нас за неуважение, но он простил тебя.
— Это, наверное, от того, что Свобода хромая, и никому не нужна.
— Не смей так говорить! — Кыдан хрипло выдохнул и поморщился от боли за грудиной.
Откашлявшись кровью и откликнувшись на овечьи одеяла, он продолжил беседу с Манасом, который видя мучения дядьки даже не повёл бровью.
— Он могущественнее тебя, но пошёл на уступки ради своей любимой сестры. Ты должен ценить это и быть ему послушным, чтоб наш род не погиб. Забудь уже о Сороке, о своей мести, забудь, что ты урус… Будь мудрым правителем, — Кыдан почти молил своего племянника, вглядываясь в черты лица, желая лишь одного, чтоб тот жил. — Он больше не простит — он уничтожит всех наших людей, если мы не покоримся ему.
Манас понимал это. Теперь, как никогда, он осознавал ответственность за свой род.
— Я сделаю это, Кыдан-хан, — натужно выдавил из себя Манас.
Как же рвалось его сердце. Казалось, что на его плечи насыпали курган тяжёлого чернозёма и больше не подняться. Он всё понимал: Сорока уже никогда не будет его, отомстить лично ему тоже уже не удастся — Креслав сам это сделает — в этом можно быть уверенным — но вот то что он урус, дитя Эрлиха, появившееся на свет не от близости двух родных сердец, а от похоти насильника, не могло его не мучить.