— В книговнице был, — отроча стыдливо потупил взор.
— Похвально. А делал чего там?
— Искал от стрыи послание — два дня как посол принёс.
— Ну, чего писал? — оживился Мирослав и даже в запале, сам давно ожидая вестей от блудного брата, было отпрянул от супружницы, но вовремя одумавшись поднапряг свои руки, сильно, но с нежностью сцепив дрожайшую визгопряху живыми наручами.
— Писал, что в Киеве с весны пока спокойно. Всеволод к себе звал…
— Эй, — вставила своё слово и Любава Позвиздовна, на время угомонившись, ожидая пока сын не окончит свой доклад.
— Всеволод Ярославович звал его к себе, — исправился малец, шмыгнув носом.
— А он?! — Мирослав торопил с восторженностью сына, давно ожидая от брата весточки.
— А он пока думает — не хочет никому из князей служить. Пишет, что они только о себе думают, а не о народе.
— А ещё? — не унимался Мирослав, уже сам желая подскочить с места и побежать в книговницу, лично прочесть начертанные братом слова, согреться ими после давнего и внезапного исчезновения того — лишь редкие грамоты от него служили отрадой. Вот только ныне была веская причина того не делать — ох, и достанется ведь малому, если так отпустить эту визгопряху, не умерив её желания того наказать.
— Пишет, что у него изба тёплая, что здоров, что по осени свою сестру навещал в Козельске…
— Сестру, говоришь? — обижено причмокнул щекой Мирослав, сожалея что уже с десяток лет не пил с тем вместе хмельного мёда, но всё же не винил того, понимал его нестремление в Курск, оправдывая нежеланием видеть свою прошлую невесту — верно не угасла ещё его любовь к той.
— У той уж пятая дочь родилась. Пишет, что красивая, будто сликарь (художник) её расписал — на бабку свою похожа, что в келье затворницей живёт, — продолжал Олежка не поднимая своих булатных, как и отца, очей.
— И за что же тогда мать на тебя браниться взялась? — с напущенным удивлением Мирослав того пытает дальше. — Переполошил всю челядь с ключником вместе. Кур выпустил — теперь двор загадят.
— Грамоту читал, — стыдливо промямлил, коленом поправляя угол книги, которая бухнулась и, как нарочно, открывшись на ярко раскрашенной миниатюре, представляя его стыдливому взору откровенное зрелище.
— Брысь отсюда, — намеренно строгий глас отца понудил мальца, снявшись с места, дать такого стрекоча, что казалось несколько жеребчиков неслись по мосту через Тускарю.
Воспользовавшись тем, что Любава перестала биться, отвлёкшись на шелудивого сына, перехватил тонкие руки поудобнее, и удерживая их над её головой, Мирослав озорно ухмыльнулся в тонкие усы, явно что-то задумав.
— Чего ты так носишься? Забыла, что ты боярыня — веди себя чинно, — нежно отчитывал, нацелившись приложиться к манки губам супружницы, тоже немало скучая по той, и неизвестно ещё по какой из двух её ипостасей крепче. — Хотя признаться, Сорока мне была боле по нраву, — поддёл супружницу промахнувшись — первый поцелуй лёг на щёку Любавы.
И это верно — Мирослав полюбил её именно в сорочьем оперение, и когда от Федьки узнал о её истинном обличье, ничуть не переменился, а всячески скрывая от неё своё знание, проявлял о той свою заботу, не желая выдать её тайны, не спугнуть.
— Если будешь мне об этом вечно говорить, надену рубище и порты! — закопошилась под Мирославом, желая выпростаться из тенёт его объятий.
— Добро, — согласился тот, чем только больше её обозлил.
— И убегу с Лютым, — фыркнула.
— А я догоню, — томно продолжил перепалку, не отводя своих булатов от её ледышек.
— А я, а я… — заегозила, не зная что придумать, — тогда сожгу твою настольную книгу, — гневно выпалила увернувшись вторично от близившихся к ней губ — другая щека тоже не осталась в обиде.
— Нашу, — тягуче прошептал Мирослав.
— Мирослав Ольгович!
Тот недовольно гуднул — когда она так говорила, ему становилось не по себе — это могло означать лишь одно — Любава Позвиздовна очень зла.
— Пусть набирается опыта, — унимая свою разлюбезнейшую визгопряха не сдавался боярин, щекотнув в отместку и Любаву по шее своей бородой.
— Но не в его возрасте!
— А-то он ни разу не видел, как твой Лютик тем промышляет. Вон, весь табун кроет! И откуда только силы у него столько, — немного досадно фыркнул Мирослав, протянув шершавой ладонью по руке Любавы, которая уже не сопротивлялась ему, добровольно смягчившись.