режиссера. Там, где рождались повествование о русском иконописце Андрее Рублеве и картина
о хромоножке-юродивой из русской деревни и о самой нашей деревне в XX веке.
Вот почему логика моих размышлений и поисков будет во многом вести к ответу на
вопрос: «Как у когда-то «талантливого, но легкомысленного и циничного» барчука, по
характеристике его учителя Михаила Ромма, а ныне вполне укрепленного в жизни, удачливого,
всемирно признанного зрелого мастера мог родиться такой кинематограф, такой театр, такой
образ мыслей, какие предстали перед нами на рубеже второго десятилетия XXI века?» Может
быть, в действительности никакого «барчука» и не было? А был человек, рано почувствовавший
уровень своих творческих посягательств, обеспеченных серьезным талантом, и с моцартовской
легкостью отдавшийся им?
И последнее путеводительное соображение к этому довольно затянувшемуся
предуведомлению.
Если ты изо всех сил, несмотря на любовь к путешествиям по экзотическим странам,
устраиваешь свой дом, крепишь семью, заботишься о детях, то подобного рода деятельность в
такой стране, как современная Россия, сама по себе кажется из ряда вон выходящей, то есть как
бы заранее обреченной. Что ты и сам, обладая одновременно трезвостью циника и
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
7
философским складом мышления, прекрасно понимаешь.
И тогда что же? Тогда ты, имея Дом, в котором оставили след твои ближайшие предки,
будешь тем не менее почти бессознательно искать укрытия и для этого Дома, и для твоей семьи.
Вольно или невольно будешь бежать от преследующего тебя Призрака отечественной
катастрофы. От страха перед разрухой, будто заложенной в основу нашей национальной
ментальности.
Когда десятилетия тому назад, в августе 1991 года, его остановили журналисты у трапа
самолета, допытываясь, почему он в такую ответственную для страны и судеб демократии
минуту покидает СССР, Андрей ответил искренне. Сочувствуя демократическим
преобразованиям, боится погибнуть под обломками рушащейся страны и так погубить не
только творческие планы, но прежде всего семью. И среди прочего помянул о внутренней
разобщенности не только в народе, но и в среде либералов, процитировав при этом известную
фразу Л. Толстого из «Войны и мира»: если плохие люди так легко объединяются, то что
мешает это же сделать хорошим?
Что изменилось с тех пор? «Кущевка по всей стране!»— тоже его слова, но произнесенные
уже в начале второго десятилетия XXI века. Какое уж тут счастье и благоденствие?! Вот и
выходит, что сам создатель «Дома дураков» не может следовать формуле одного из «больных»,
идеологов картины: «Это наш дом, и мы будем в нем жить». Так мог бы сказать Василий
Макарович. Андрей Сергеевич говорит другое: «Не могу жить в России, если не имею
возможности из нее уехать». Вот и превращается существование «счастливого человека» в
непрестанное возвращение на родину, то есть в жизнь на стыке, поскольку не прекращается и
бег от родных осин.
Это счастье или несчастье? Или наша общая судьба?
Часть первая Древо предков
…Это путешествие человека к самому себе. Делая первый шаг от
дома, мы одновременно делаем его к дому: земля круглая, и уходим мы,
чтобы вернуться…
Андрей Кончаловский
Глава первая Ветвь матери. Прадедов «сундук»
Насчет отличий нам, брат, с тобой не везет. Оттого, что не
умеем заискивать. Казаки мы с тобой благородные — родовые, а не
лакеи. Меня эта идея всегда укрепляет…
В. И. Суриков. Из письма брату
1
Вторая половина 1970-х. Сорокалетний правнук Василия Сурикова кинорежиссер Андрей
Кончаловский взял курс из Москвы на родину великого предка. Начинались съемки кинопоэмы
«Сибириада».
Может быть, это было прощальным восхождением к истокам рода? Ведь тогда в сознании
потомка уже созрело твердое решение покинуть СССР. А кто-то видел и видит в сибирской
эпопее Кончаловского соглашение с властями, заключенное накануне убытия за границу.
Фильм действительно планировался как госзаказ к очередному партийному форуму
коммунистов. Ожидалась песнь о величии советского государства. К съезду лента не поспела.
Да и на оду достижениям социализма
была мало похожа. Но в либеральном окружении режиссера возникло глухое отчуждение.
Он это почувствовал тогда и с тех пор недоумевал, поскольку, с его точки зрения, «картина была
не только не «госзаказовской», соцреалистической, но изначально чуждой официальной
идеологии».
Событийный рефрен «Сибириады» — бегство героев из Елани, из родного сибирского
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
8
угла. Слышится в этом и тревожное предчувствие испытаний, выпавших на долю ее создателя в
чужеземье. И он, подобно его героям, нарушал и разрушал границы знакомого закрытого мира
страны, дома, что ознаменовалось затем и внутренними, духовными превращениями.
Уход из родового гнезда, по Кончаловскому, «ведет к смерти». Но смерть эта чревата
перерождением, явлением нового человеческого качества.
Навсегда осело в памяти Василия Сурикова 11 декабря 1868 года. Он оставил родной
Красноярск, отправился в Петербург и превратился в гениального русского живописца.
«Морозная ночь была. Звездная. Так и помню улицу, и мать темной фигурой у ворот стоит».
Отбытие было желанно, но переживалось тяжело.
Сибирь времен Василия Сурикова — еще закрытое от европейской России пространство.
По выражению поэта Максимилиана Волошина, в творчестве и личности живописца «русская
жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника,
детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке Русской Истории».
Заповедная закрытость Сибири стала основой образных пространственно-временных
решений и в «Сибириаде». Деревня Елань, откуда начинают свой путь герои фильма, — нутро
русской жизни, ее архетип. Отсюда неуемные души рвутся к зовущим, но неверным звездам.
Остаться дома значит для них — умереть.
Не эти ли страсти тревожили душу Сурикова, а век спустя — и его правнука? Отрыв от
родного — завязь магистральной коллизии если не жизни, то, во всяком случае, творчества
Кончаловского. Спор знакомого и закрытого с распахнутым незнаемым, влекущим, но опасным.
На этом стыке созревает, взрослеет личность.
Не откликнулось ли в «непоседливости» Василия Ивановича его происхождение? Ведь он
из старинного казацкого рода. Казаки же для Сибири — люди пришлые, как и бежавшие сюда от
крепостной неволи крестьяне. Воля накладывала особый отпечаток на все население этих мест.
Василий Иванович очень гордился своим происхождением. «В Сибири народ другой, чем в
России: вольный, смелый», — убеждал он того же Волошина.
Из материалов о Красноярском бунте 1695 года художник узнал, что в нем участвовали
«казаки Иван и Петр Суриковы». «От этого Петра мы и ведем свой род. Они были старожилы
красноярские времени царя Алексея Михайловича и, как все казаки того времени, были донцы,
зашедшие с Ермаком в Сибирь. Об этом, когда я был маленьким, говорили мне дед, отец и дядья
мои…».
Дед Сурикова Василий выдвинулся как «богатырский атаман», а был «человек простой».
«Широкая натура. Заботился о казаках, очень любили его». Назначенного после деда жестокого
Мазаровича казаки, подкараулив, избили. «Это дядя мой (Марк Васильевич. — В.Ф.) устроил.
Сказалась казачья кровь». Другой дядя живописца, Иван Васильевич, сопровождал