И что же Андрей? Обиделся? Да, надел фуражку, сказал, что у него разболелась голова (вдруг) и потому он идет гулять. Тогда Николай понял… — „Ты на меня сердишься?“ — „Нет“, — отвечал он, улыбнувшись своей милой улыбкой, и протянул мне руку.“
Не обиделся? Не сердится? — „Ты ее любишь“, — повторил Колосов и взглянул мне прямо в глаза. Я молча отвернулся; мы разошлись.“
Дальше? „Я начал избегать свиданий с Колосовым“. Разумеется! И, стало быть, одна лишь Варя осталась у Николая. „Расстаться с Варей — я не мог“… Мучительные часы бесконечных бесед „о Колосове, об одном Колосове“. Мучительные попытки избавиться от этой порабощенности Колосовым… И наконец: „Я воображал себе, какой благодарностью преисполнился сердце Вари, когда я, товарищ и поверенный Колосова, предложу ей свою руку, зная, что она безнадежно любит другого.“ Но — маленькая страусиная хитрость — не „другого“ ведь, а Колосова, единственного Колосова, все того же Колосова!..
И вдруг… Варя ответила согласием на предложение Николая. Но как неудачно (или удачно) для себя… „… Поговорите с папенькой… я знаю, вы хороший человек; вы честный человек; вы не то, что Колосов…“ Что? „Если она любила Колосова, — думал я, — как же это она так скоро согласилась?..“ Не любила? Уже не любит? Она больше не любит Андрея Колосова?.. Но… тогда зачем она?.. Николай просто-напросто… перестал бывать в семействе Сидоренко! В сущности, он поступил с девушкой гораздо грубее, нежели Андрей. Тот хотя бы не делал ей предложения. Разумеется, Николая мучит совесть (без кавычек). Но (опять же)… „Я начал гораздо более думать о Колосове чем о Варе… везде и беспрестанно видел я перед собой его открытое, смелое, беспечное лицо. Я снова стал ходить к нему. Он меня принял по-прежнему. Но как глубоко я чувствовал его превосходство надо мною! Как смешны показались мне все мои затеи…“ То есть это какие же „затеи“ на самом деле? Что стало „смешно“? „Мелкие хорошие чувства: сожаление и раскаяние“? Собственное „неумение“ решительно расстаться с некоей „разлюбленной женщиной“? Или попытки выделиться из „общего числа“ и встать в „особенную“ близость к Андрею Колосову, „недоступному идеальному объекту“, который не вправе сделать достойный себя выбор, потому что… его самого, „реально“ и твердо, и даже с возможностью „кровавой развязки“, выбрал Танюша Щитов, „похожий на комнату неподметенного трактира“…
В одном из вариантов концовки любимый Иван Сергеевич делает серьезные печальные глаза и (чувствуя, что в системе „гетеро“ мало кто оценит „естественность“ того, как бросил Колосов Варю) принимается несколько несвязно уверять: „Разлука с Варей ему стоила многого… я в этом уверен; я не пользовался тогда его доверенностью и не мог знать, что именно происходило в нем…“ А дальше уже интереснее: „Но любовь, истинную любовь он испытал после… я вам когда-нибудь расскажу все это, если я вам не слишком надоел сегодня…“
Общение с моим любимым Иваном Сергеевичем открывает мне бесчисленные возможности наслаждения; и никогда, никогда оно, это общение, не надоест мне!.. Я столько раз уверяла его в этом! Но он… он так и не рассказал мне, кто же это решился на попытку вырвать прекрасного Андрея Николаевича из кровавых когтей Танюши Щитова. И потому я имею основания предполагать, что попытка эта завершилась очень печально и для того, кто попытался, и для милого Андрея; а, возможно, что и для Танюши Щитова…
Повесть „Андрей Колосов“ была написана в 1844 году, и тогда же и опубликована. Оценена по достоинству так и не была (и до сих пор не оценены ее изящество и прелесть). В 1856 году вышли в свет „Повести и рассказы“ Тургенева. Лев Николаевич, отчаянный антагонист Тургенева, записал в дневнике: „…прочел все повести Тургенева. Плохо.“ Что означало это резкое „Плохо“? Вероятно, то, что сам Толстой не должен писать так! То есть не пиши так, как тебе неорганично; будь самим собой, тролль! Впрочем, в одном из писем к В. В. Арсеньевой, едва не ставшей его женой, Толстой несколько смягчался: „Посылаю Вам еще „Повести“ Тургенева… по-моему почти всё прелестно…“ И — в другом письме к ней же: „…особенно из них рекомендую „Андрей Колосов“…
В 1873 году Лев Николаевич начал работу над „Анной Карениной“. Минуло почти двадцать лет, но пленительного Колосова Толстой не позабыл и выбранил его естественность с позиций системы „гетеро“: „Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определеннее название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков…“