— Да, самым непосредственным образом.
Виталий Григорьевич закрыл глаза, как если бы он не ждал ничего нового ни от жизни, ни от людей»10.
Деятельность Курчатова в ядерном проекте с самого начала шла в тесном контакте с ведомством Берии. Наркомат внутренних дел занимался всеми делами государственной важности.
Назначенный начальником лаборатории № 2 — научного штаба советского ядерного проекта, — Курчатов сразу получил задание оценить разведывательные материалы по «проблеме урана». К 7 марта 1943 года он подготовил рукописный четырнадцатистраничный анализ, который подытожил так: разведматериал указывает на возможность решить проблему значительно быстрее, чем «думают наши ученые, незнакомые с ходом работ по этой проблеме за границей». У него «естественно возникает вопрос», отражает ли материал разведки действительный ход научных работ или же является «вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки». Его мнение — «отражает истинное положение вещей»11.
А закончил свой анализ Курчатов фразой: «Это письмо будет передано Вам Вашим Помощником т. А. И. Васиным, у которого находятся подлежащие уничтожению черновые записи. Содержание письма никому, кроме него, не может быть пока известно». Четко, по-деловому — как будто этот физик чувствует себя как дома в обстановке совершенной секретности и привык сотрудничать с разведкой.
Поставив Курчатова во главе ядерного дела, правительство решило сделать его в том же 1943 году академиком. Однако академики, исходя из своих академических соображений, не подчинились воле ЦК и 27 сентября выбрали другого — А. И. Алиханова. Научной репутацией Курчатов не уступал Алиханову, однако тот уже был членом-корреспондентом, а никаких особых заслуг Курчатова, чтобы перепрыгнуть через ступень членкора и сразу стать академиком, тогдашние академики не видели. У правительства же были свои особые причины, которые оно не собиралось излагать. Проще было учредить дополнительную вакансию академика по «специальному разделу физики», и в результате 29 сентября 1943 года Курчатов тоже стал академиком12. И, похоже, не мучился сомнениями по поводу вмешательства правительства в дела Академии наук.
Курчатовский дар организатора науки можно назвать гениальным уже потому, что его имя осталось окружено добрыми чувствами почти всех, знавших его. Лишь один из многих десятков людей, знавших Курчатова и оставивших свидетельство о нем, высказался о нем не в восторженных тонах — это один из его заместителей и первый директор дубненского ускорителя М. Г. Мещеряков. На вопрос: «Вы думаете, что председатель урановой комиссии Хлопин мог бы справиться с делом Курчатова?» — он ответил хмуро: «Курчатов был управляем, а Вернадский и Хлопин никому бы не позволили собой управлять»13.
«Управляемость» была не единственным и не главным свойством Курчатова. Он был настоящим ученым, преданным науке и ценящим преданность других. И он был деятелем, получающим удовлетворение не от званий и наград, а от успеха дела. Он использовал свое влияние для поддержки науки за пределами оружейных нужд, подчиняясь логике ее развития. Главным его инструментом в отношениях с учеными было умение заражать их энтузиазмом и внушать им чувство защищенности, а в отношениях с правительством действовала способность внушать доверие. В пределах его профессиональной компетенции он был способен на смелые шаги и даже на усилия наперекор системе, но — знал меру. А его инсульты и ранняя смерть (в 57 лет) говорят, как трудно было посредничество между миром советского самодержавия и природной демократией науки.
В соответствии с духом своего времени Курчатов видел в науке главную силу мирового прогресса, но, будучи сыном своего советского времени и выпускником школы Иоффе, не нуждался в понятии ноосферы, всецело доверяя коммунистическим догмам. Страна, строившая коммунизм, получила тогда уже путеводитель от самого вождя — «Краткий курс истории ВКП(б)» — и усердно его изучала во всех аудиториях.
А Вернадский не доверял ни «Краткому курсу», ни общему курсу Сталина, и 16 ноября 1941 года с четкостью естествоиспытателя констатировал в дневнике:
«Три факта бросаются в глаза, резко противоречащие словам и идеям коммунистов: 1) двойное на словах правительство — ЦК[партии] и Совнарком. Настоящая власть ЦКП и даже диктатура Сталина. Это то, что связывает нашу организацию с Гитлером и Муссолини. 2) Государство в государстве: власть реальная ГПУ и его дальнейших превращений. Это нарост, гангрена, разъедающая партию, — но без нее не может она в реальной жизни обойтись. В результате мильоны заключенных-рабов, в том числе наряду с преступным элементом и цветом нации и цвет партии, который создавал ее победу в междоусобной войне».
Глава вторая
АСПИРАНТ ТАММА
Морально-политические сложности ядерной физики были еще неведомы 23-летнему инженеру Ульяновского патронного завода Андрею Сахарову, когда в июле 1944 года он отправил письмо директору ФИАНа:
«Прошу допустить меня к приемным экзаменам в аспирантуру Физического института по специальности «Теоретическая физика», которую считаю своим призванием. Так как я работаю в системе НКВ (Наркомата Вооружений), то для сдачи экзаменов мне необходимо выслать вызов по адресу: Ульяновск. Заволжье. До востребования»14.
Два заводских года не прошли даром: к заявлению прилагались авторское свидетельство на изобретение, а также рукописи трех работ. «Переданы проф. Иг. Евг. Тамму», — приписано другой рукой. Видимо, то была рука отца (тогда доцента Педагогического института), передавшего эти рукописи Тамму.
В сопутствующей автобиографии Сахаров рассказал о своих занятиях во время, названное им «инженерным периодом» моей жизни», и с гордостью — о большом экономическом эффекте его изобретения15. Так что он вполне мог считать, что уже внес свой вклад в победу, когда ощутил зов науки. К теоретической физике его привели размышления о своих «патронных» изобретениях, но было бы призвание, а повод найдется. Способность к науке включает в себя способность сосредоточиваться на ней даже в самых неподходящих условиях. Однокурсник Сахарова не может забыть его, сидящего на рюкзаке и углубившегося в научный журнал осенью 1941 года, когда студенты ожидали эшелона, который должен был эвакуировать университет в Ашхабад: «Я подошел, заглянул к нему через плечо. Вижу — обзор по колориметрии [о методах измерения цветов — предмет малоувлекательный]. И спросил ошарашенно: «Для чего ты это читаешь?!» Андрей ответил с исчерпывающей ясностью: «Интересно»16.
Сам Сахаров помнил о другом своем чтении в ожидании эшелона: «Эти дни оказались для меня почему-то очень плодотворными в научном смысле — читая книги Френкеля по квантовой механике и теории относительности, я как-то сразу очень много понял».
Эшелон, наконец, отправился, и жизнь в нем установилась: «В каждой теплушке с двумя рядами двухъярусных нар и печкой посередине помещалось человек сорок. Дорога заняла целый месяц, и за это время в каждом вагоне сформировался свой эшелонный быт, со своими лидерами, болтунами и молчальниками, паникерами, доставалами, объедалами, лентяями и тружениками. Я был скорей всего молчальником, читал Френкеля, но прислушивался и присматривался к происходящему вокруг, внутри и за пределами вагона, к раненной войной жизни страны, через которую проходил наш путь».
Физика, которая притягивала тогда Андрея Сахарова, была вовсе не ядерной. О делении урана и цепной реакции он узнал еще до войны, но, как он пишет, «к своему стыду», не оценил важности открытия, и «до 1945 года просто забыл, что существует такая проблема». Почему «к стыду»? Ведь физика так богата проблемами! В ашхабадской эвакуации, вопреки тяготам жизни и последнего сжатого года учебы, Андрей вместе с товарищем организовал кружок по теории гравитации17. Трудно найти тему более удаленную от специальности «оборонное металловедение», с которой их выпускали из университета.
И все же Сахаров, видно, хорошо освоил эту специальность, раз его не отпускали с оборонного завода даже по вызову из Академии наук. То были военный завод и военная осень 1944 года. В декабре директору ФИАНа Вавилову пришлось специально ходатайствовать об «откомандировании А. Д. Сахарова с завода в наш Институт». Нашли обходный маневр — Сахарова утвердили в аспирантуре «без отрыва от основной работы». И только с 1 февраля 1945 года — «с отрывом».