За шестьдесят лет своей жизни старик Сингурдинге не обзавелся ни женой, ни детьми, и, соответственно, не было у него ни внуков, ни правнуков, которые бы нуждались в его заботе. Родителей он похоронил еще в детстве, а всю его семью составляли два брата, скончавшиеся два десятилетия назад от вспышки болотной лихорадки. Был еще пес по кличке Изюм, который уже пятнадцать лет жил в караулке у казармы и, на самом деле, Олафу не принадлежал, но благодаря тому, что воин ежедневно подкармливал оправдывающего свое имя дряхлого черного волкодава, тот предпочитал спать возле его кровати, а не в отведенной ему старой, продуваемой будке. Имелся у старого воина дом и даже небольшой кусок земли с плодородной почвой, пожалованный самим интендантом крепости за долгую и безупречную службу, да только находилась эта земля почти в миле от крепости, в ближайшей деревне, и Олафу быстро надоело тратить время на то, чтобы спускаться и подниматься со скалы. Тем более, что дом всегда встречал своего хозяина темными проемами окон, холодом незажженной печи и угнетающей пустотой, а в казармах крепости у Олафа имелась теплая кровать с мягким матрасом, которой давно принял форму его тела, вечно горящий очаг с аппетитно булькающей похлебкой, за которым следили повара, и сослуживцы, всегда готовые поделиться одной из бесконечного множества солдатских баек. Поэтому со временем принадлежащий воину дом покрылся паутиной и плесенью, а он сам почти прекратил покидать крепость, постепенно превратившись в старейшего из солдат ее гарнизона.
Вечерний обход крепостных стен, входящий в график ежедневных обязанностей Олафа, уже давно превратился не в тягостную служебную повинность, а в приятную прогулку. Олаф знал каждый сантиметр крепости, знал, какие зубцы крепостных стен настолько разрушились от влаги, ветра и старости, что одно прикосновение к ним может обрушить целый кусок фортификационных сооружений, знал ниши, в которых можно укрыться от пронизывающего ветра, знал даже, как по запаху, исходящему из выходящей на крышу казармы кухонной печи понять, что сегодня будет на ужин. Знал он также, кто, помимо него, совершает обход, а потому совсем не удивился, обнаружив на северной стене крепости пухлого мужчину в приплюснутом железном шлеме, облокотившегося на стену и кутающегося в видавший виды кожаный плащ с прострочкой из черного меха животного, опознать которое из-за состояния накидки не представлялось возможным. Мужчина, казалось, не обращал внимания на звук раздавшихся позади него неспешных шагов Олафа, однако, когда тот подошел и встал с ним рядом, произнес:
- Доброго вечера.
Голос у мужчины был тонкий, совершенно неподходящий его грузному телосложению. Олаф отметил, что тот занимается тем же самым, чем занимался он сам менее двух минут назад – аккуратно скручивает папиросу, щедро наполненную темно-коричневым табаком. В толстых, похожих на сардельки пальцах мужчины папироса казалась тоненькой спичкой, готовой сломаться при малейшем неверном движении.
Олаф принюхался.
- Откуда табак?
Толстяк не спешил с ответом. Он боролся с непослушным обрывком бумаги, который так и норовил порваться у него в руках, отчего табачные листья постоянно просыпались, и папироса уже стала тоньше вдвое, по сравнению с тем, какой была изначально. Курильщик тихо выругался и, высунув толстый язык, попытался исправить ситуацию, смочив бумагу слюной.
- Плохая идея, - произнес Олаф, наблюдая за процессом.
Его собеседник опять промолчал. Нахмурив густые брови над маленькими поросячьими глазками, толстяк зло смотрел на то, как мокрая папироса разваливается у него в руке.
- Поделись табаком, и я научу, - произнес Олаф, правда, без особого энтузиазма. Он знал, что его собеседник откажется.
- Ага, ага… - то ли хрюкнул, то ли икнул толстяк. – Столичный табак-то попробовать не дурак, а?
Олаф пожал плечами:
- Дело твое, но я бы делал это не здесь.
- Комендант сам курит, я видел, - парировал толстяк.
- То, что коменданту в радость, рядовому сулит гадость, - изрек Олаф старую армейскую поговорку. А затем добавил: