— Так меня зовут.
— Это болгарское имя, если я не ошибаюсь. Вы болгарин?
Какой любознательный гражданин. Если бы какой-нибудь военный стал такие вопросы задавать, я бы напрягся. Но Зильбер — не военный, я уверен. Военных я всегда отличу.
— С какой целью интересуетесь?
— Видите ли, я хотел сделать вас героем одного своего гештальта, — сообщил маэстро.
Надо же, какой сюжетный поворот.
— Меня?
— Ну да, в общем. — Зильбер бледно улыбнулся. — Мне однажды заказали кампф-гештальт. Я хотел использовать вас как прототип главного действующего лица… — Он запнулся. Как будто смутился отчего-то. — Простите. Наверное, лучше было сказать — прообраз главного персонажа.
Сказал бы я ему. И про прототипы, и про гештальты. Но сдержался. Только посмотрел хмуро. Зильбер съежился, отвел взгляд.
— Я читал про вас, — пробормотал он. — Про то, что с вами произошло. Тот военный проект…
А, вот оно что. Еще один эрудит-всезнайка на мою голову.
— Это было давно.
— У меня ничего не вышло, — признался он. — Оказалось, что экшен — не мой жанр. Не тот эмоциональный спектр.
Оно и к лучшему. Всеобщая популярность мне совсем ни к чему. Я годы потратил на то, чтобы в открытом доступе обо мне был лишь необходимый минимум информации. Только тщательно подобранные факты. И я до сих пор старательно отслеживаю, чтобы в сети не появилось лишнего. Хорошо, что источников крайне мало.
Поэтесса по имени Жанна продолжала демонстрировать публике грани своего таланта. Слушатели покорно терпели. А я совсем перестал понимать, что она говорит. Слова были вроде как знакомые, но в осмысленные фразы не складывались.
Телефон у меня в кармане пискнул и выключился. Батарея разрядилась в ноль. А я так и не связался с Эдмундом, чтобы донести до него радостную весть.
— Может, пойдем уже? Вас люди ждут.
— Подождут, — сказал Петер Зильбер, по-прежнему не глядя на меня. — Я еще здесь не закончил.
— Что, тоже будете стихи читать?
Он все-таки осмелился посмотреть мне в глаза. Как будто даже с вызовом.
— Буду. Или вы что имеете против поэзии?
— Нет.
И это правда: против собственно поэзии я ничего не имею. Как, впрочем, и за. А ради дела я даже целую поэму Жанны Лохматовой способен вытерпеть. Поэтесса, к слову, уже закончила свою унылую декламацию. Какой-то преданный поклонник преподнес ей букет красных роз. Ну, я даже не знаю… Хотя, может там вовсе не в поэзии дело.
— Вот и хорошо, — сказал Зильбер. — Может быть, я даже сумею вас удивить. Не одними же гештальтами мне публику потчевать.
Конферансье объявил выход Петра Серебрякова. Маэстро схватил свой бокал и разом выплеснул в рот остатки абсента. Судорожно передернулся, словно от тычка шокером. Порывисто поднялся из-за стола и зашагал на сцену.
Петр Серебряков, значит. Этим, что ли, он хотел меня удивить?..
Маэстро пару мгновений постоял, заложив руки за спину и глядя в пол. Затем вскинул голову, коротко посмотрел в мою сторону, окинул взглядом зал и уставился куда-то вдаль.
Потом заговорил:
Это было похоже на признание. Или на исповедь. Но, похоже, говорил он не для нас. Он обращался к персоне, которой здесь не было. А я и прочие присутствующие в зале просто оказались свидетелями этого признания.
А он говорил словно бы на одном вздохе, и темп речи все ускорялся, как будто он спешил высказать все нужные слова, прежде чем кончится дыхание.
Маэстро замолчал. Я чувствовал спазм в горле, легким не хватало воздуха. В зале повисла напряженная тишина; все ждали заключительный аккорд, последнюю ударную фразу.
А он так ничего и не сказал.
Упал — и все.
Марат меня сильно выручил. Удачно, что он в тот вечер как раз оказался в клубе. А то ведь мог бы и в галерее картины по гвоздикам развешивать.
Дружбу с Маратом я никогда не водил, слишком разные у нас были сферы интересов. Но я его знал. И он меня — тоже. Еще лучше он знал мою репутацию. И ссориться со мной не хотел.