– Угомонись, фея недоделанная! – крикнула она издалека надсадным, каркающим голосом. – Мне неведома боль.
– А зря. Боль приближает к создателю, позволяет тайны мироздания постичь, – кровожадно улыбнулась я и, преисполнившись гордости за свои несовершенства, рванула в атаку.
Кровавый Барон издавал в моей голове ликующие вопли. Деве было всё сложнее увиливать, я промахивалась всё реже. И вот, наконец, полная, сокрушительная победа. Чумная вобла благополучно отрубилась и аккуратненько закатилась под скамейку (ладно, здесь я ей немножко помогла).
Кто знает, как долго она вот так проваляется? Реанимировать ее некому – смертные не увидят, а те, что бессмертны, шляются невесть где и вирус распространяют.
Я поправила сомбреро-невидимку (в продолжение поединка шляпа даже не подумала покинуть свое законное место) и бодрым шагом преодолела оставшееся расстояние до тропы.
Снег в лесу был нетронутым и возмутительно белым. Видимо, зверьё, что тут водится, предпочло затаиться в норах и дуплах. Атмосфера стояла гнетущая.
«Приведи меня к Ноккави», – попросила я. В ответ на меня красноречиво скинули шапку снега.
Сомбреро смягчило удар, но, тем не менее, всё стало предельно ясно: никуда меня сегодня не приведут. Лес в ярости. В лесу творится что-то из ряда вон выходящее. Погибает исторически значимая фигура и Ошибка Природы не должна этому мешать?
Что ж, вполне понимаю твое негодование, лес. Ты ратуешь за то, чтобы неугодные тебе уничтожители Рощ Эквилири, пусть даже и перерожденные, отведали смерти в ее самом ужасном проявлении. Ты мстителен, тебе чуждо понятие прощения.
И всё же, всё же… Не отведешь, сама дорогу найду. А не найду, так прокопаю. Нас с Бароном не остановить.
Ох, напрасно я не прихватила с собой сапёрную лопатку.
Метель бушевала явно в мою честь.
– Слушай, Барон, – спрашивала я, прорывая оборону шипастых кустов, – а не ты ли, часом, часть души Жнеца?
«Пха! Глупости! – как-то неубедительно открещивался тот и заводил старую шарманку: – Жнец гадкий, Жнец плохой. Мне Ноккави нравится. Эй, фея, ты на что вообще намекаешь?»
Я раздвигала ветки деревьев с ехидной ухмылкой. А что, было бы забавно, если бы оказалось, что этот ворчливый зануда и есть именно та недостающая деталь, которую Великий Лес изъял, дабы перевоспитать и привить любовь к лесному духу. Недаром Барон так к Ноккави тянется. Неспроста.
Лес с завидным упорством ронял на меня лавины снега, рвал одежду колючками и метил сучьями в глаза с твердым намерением их выколоть. Хвала моему везению: я избежала всех ловушек, кроме ключевой. Кроме того самого дома.
Сейчас в доме находилось два небезразличных мне существа. Оба – непроходимые остолопы. Один предположительно при смерти, а другой – заносчивый, деспотичный, но всё равно невероятно притягательный. Что-то в глубине души подсказывало: эти двое и близко не на штыках, рабовладельческий строй себя изжил, уступив место эпохе возрождения.
Меня не могло не примагнитить к обители лесного духа. Не в этой жизни, не в этой вселенной.
Предчувствия не подвели: Ангел смерти и впрямь отлынивал от своих обязанностей. Более того – он заставил Ноккави прислуживать себе. Взял, что называется, в оборот. И надо отдать Жнецу должное: чтобы перевернуть реальность вверх дном, он не стал прибегать к грубой силе. Его сила заключалась в слабости.
Ноккави, лохматый, измученный, в платье далеко не первой свежести, встретил меня на пороге с облегчением, как долгожданную избавительницу, которая пришла, чтобы одним махом решить его проблемы.
– Спасай, – выдохнул он, утомленно прислоняясь к косяку. – Не справляюсь.
– Жнец, – пожаловался он, снимая с меня пальто, – какой-то больно уж лёгкий. Не пойми превратно…
Ага. Стало быть, уже довелось таскать Жнеца на руках? Как же далеко всё зашло?
– Без тебя мне было так плохо, – проронил Ноккави в раскаянии.
Я не стала его слушать и кинулась в холл, где, на разложенном диване, с ледяным компрессом на лбу, покоился Ангел смерти. Он был тщательно укрыт одеялом, подушка под его затылком была заботливо взбита. На полу валялись использованные волшебные горчичники, купленные в потусторонней аптеке, которые Ноккави, ввиду своей неожиданной для духа усталости, не удосужился убрать.