– Знаешь что, Марина, разбирайтесь. А ты пока отдай мне внука.
А я ведь понимал, что к чему. И, проснувшись на следующий день, поежился на сундуке и спросил:
– Ты моя бабушка?
– Угу.
– А кто мой дедушка?
– Какая тебе разница?
– Ну все-таки, ну пожалуйста, ну скажи!
– Ленин.
– Ты серьезно? – Я смотрел на нее голубыми глазами и думал об Инессе Арманд. – Так ты тоже Арманд?
-Дурачок, – засмеялась старушка. – Твой дедушка родом из Ярославля, лежит в Петрозаводске. Блокада его доконала. Но расписаны мы с ним не были, бумаги наши были не в порядке. Есть хочешь?
– Угу.
– Я кашу сварила. Поешь. Потом можешь поиграть во дворе. И чувствуй себя человеком.
– Человек – это звучит гордо, – вырвалось из меня.
– Наследственность, однако. Далеко пойдешь, – согласилась бабушка. – Иди, Саша, погуляй. Я устала.
– Я тоже устал, – согласился я.
– А ты от чего?
– От бессмысленности жизни. Так папа говорил.
– Какое совпадение... Господи, за что мне это?
– За грехи, – так всегда мама говорила.
– Ну, у кого грехов больше ангелы небесные разберутся.
– А это кто, ангелы?
– Ну, такие поросшие перьями кентавры. Как на картине. Господи, такой симпатичный был, все ко мне приставал. Вокзал какой-то расписывал.
– Бывает, ба. – Сам не знаю, откуда проснулся во мне инстинкт самосохранения. – Спать-то где буду?
– Здесь, на сундуке. Я одеяло подстелю.
– И буду я спать на сундуке этом четыре с половиной года. Я, собственно, не против. Город этот будет вечным, и время тоже вечно, и мертвые живы, они сидят на лавочках возле дома, они ждут творога в магазинах. И сгущаются тучи на горизонте, и пахнет прибитой к земле пылью, и воробей в истоме клюет гусеницу, и первый секретарь исполкома забрасывает удочку в пруд, и рождественские морозы, и драконы Комоду в «Клубе кинопутешественников». с лысым Сенкевичем. Нет, тогда Сенкевича еще в природе не было, а был странный старик с забытой фамилией вроде Штрилица, который изобрел пионерскую организацию. А все это было под Новый, тысяча девятьсот шестьдесят седьмой от рождества Христова год.
Утро в той шестиметровой комнате наступило внезапно. Рассвет взорвался цыганским хохотом, и сосредоточился на картине Куинджи. Фарфоровая тарелочка, лунная ночь.
– Айда на пруды!
– Темная ночь, только пули свистят по степи...
– Орешника за новую метлой.
– Давайте убирать снег и докажем, что мы, ученики второго класса пятой школы, достойны звания...
– Значит вы с Галей в одном классе учитесь? А я слесарь. Да, вот заказ Новогодний дали. Колбаску. Хочешь?
– На этом острове малина была сладкая. Вот мы и плавали туда-сюда, девчонкам ягоды...
– Господи, милая, зачем он тебе? Лысый дурак, ничего из себя не представляет. Я уверена, он просто хочет получить Московскую прописку.
– Ну мама, я его люблю!
Мокрые наволочки. Все-таки бабы дуры.
А потом появился симпатичный баптист-Володя, из шляхтичей. У него была хорошая улыбка. И на его удочку клевали бычки. И наволочки высохли.
На лестнице пахло влажной плесенью.
– Серега! Серега! Это полный финиш!
– Молодой человек, вы, надеюсь, имеете в виду грядущий концерт Генделя в зале Чайковского?
Это Александра Николаевна, бывшая старая дева, уверенная в том, что она была любовницей маршала Блюхера. В ее комнатке пахло валерианкой и бумагой от бесконечных томов Большой Советской Энциклопедии.
Никогда в своей жизни не строил я столь изощренных снежных замков, как в том городке. Рыцарские башенки соединялись подземными туннелями, ступени вели к покрытым льдом горкам, и фехтование огрызками Новогодних елок образца 1967 года считалось проявлением рыцарства.
Еще эти елки любили жечь посреди двора. И как-то незаметно наступила весна, а потом и лето.
Бабушка была озабочена какими-то бумагами, которые она складывала в толстую папку с тесемками. А мне приглянулся щенок на колхозном рынке. Стоил он пять рублей, скорее всего, хозяину не хватало на пару бутылок водки, но дешевле он щенка не отдавал.
Я мечтал о собаке. Сторожевой, конечно, но сошла бы и дворняжка.
– Дядь, – в десятый раз спрашивал я мужичка. – Почем щеночек?
– Пять рублей, сказал.
– А за рубль отдашь?
– Ишь, чего придумал...
– Очень собачку хочется.
– Раз хочется, ты бы каждый день по копеечке откладывал. Глядишь, за год три шестьдесят две и скопил ... – Мужичок сглотнул слюну. – И на квас бы три копеечки осталось.