Спустя некоторое время он отвез Галатею домой.
Стайн прижал ее к себе, и их губы встретились. Они стояли в фойе ее старого, перестроенного дома на окраине Киборга, планеты Анкус звездной системы Кита. Один из механических слуг взял их плащи и двуручный золотой теннисный приз, дверь мягко закрылась, и зажглось ночное освещение.
— Останьтесь, — тихо сказала она.
— Прекрасно.
Она повела гостя в спальню, погруженную в уютный полумрак, обставленную мягкой мебелью, с фреской на одной из стен. Стайн сел на зеленый диван, зажег две сигареты, а Галатея тем временем наполнила два бокала и присоединилась к нему.
— У вас очень мило, — сказал он, затягиваясь.
— Вам нравится моя фреска?
— Я еще не разглядел ее как следует.
— И вы не пригубили вино.
— Знаю.
Их руки встретились, и Стайн, отставив полный бокал, привлек ее к себе. Закрыв глаза, она полностью отдалась долгому поцелую, а затем резко отстранилась.
— Вы очень отличаетесь от большинства мужчин, — сказала она.
— А вы — от большинства женщин.
— Вам не кажется, что в комнате стало слишком жарко?
— Согласен, — сказал он.
Где-то шел дождь. Обычный или искусственный — где-то идет дождь, когда бы вы об этом не подумали. Помните об этом всегда, если можете.
Дюжина дней прошла после финала Киборга среди смешанных пар. Каждое утро Стайн и Галатея вместе отправлялись куда-нибудь. Его рука лежала то на ее локте, то на талии. Она показывала своему новому другу город. Они часто смеялись, и небо было розовым, и дул нежный ветер, и над далекими скалами горел нимб от лучей солнца, преломленных в утренней дымке.
Однажды, когда они сидели в спальне, он спросил о фреске.
— О, здесь изображены многие важные вехи развития человеческой цивилизации, — сказала она. — Фигура слева, созерцающая полет птиц, — это Леонардо да Винчи, решивший, что и человек может летать. Немного выше ты видишь две фигуры, поднимающиеся по извилистой дороге. Это Данте и Вергилий, возвращающиеся из своего путешествия в ад. Худой мужчина слева от них — Джон Локк. В руке он держит свой труд «Опыт о человеческом разуме». А в середине виден маленький человек с перевернутой восьмеркой в руках — Альберт Эйнштейн.
— А кто этот слепой старик, стоящий рядом с пылающим городом?
— Гомер.
— Почему все они собраны на этой фреске?
— Потому что они — это то, о чем человечество никогда не должно забывать.
— Не понимаю. Я и не забывал о них. А почему вся правая сторона фрески пока закрашена в серый цвет?
— Потому что за последнее столетие не появилось ничего достойного. Все ныне планируется, предписывается, регулируется...
— ...и нет ни войн, ни голода, ни революций, и большинство обитаемых миров процветает. Только не рассказывай мне, сколь прекрасны были века Хаоса. Сама-то ты читала о них только в книгах. Кстати, все ценное, что было создано человечеством в прежние века, используется и теперь.
— Да, но что нового было к этому добавлено?
— Масштабность и легкость, с которыми старые идеи реализуются на всех обитаемых мирах. Только не читай мне проповеди о прогрессе! Не каждое изменение — благо, а лишь то, что приносит пользу. Кроме того, за последнее время было создано кое-что грандиозное, не имеющее аналогов в прошлом. Я бы мог запросто закончить твою фреску...
— Изобразив на ней гигантскую машину, рядом с которой стоит Ангел Смерти?
— Ты ошибаешься. Это были бы сады Эдема.
Она рассмеялась.
— Подстриженные газонокосилкой, с тщательно обрезанными деревьями, между которыми ходят тщательно отобранные по генетическим признакам твари, все по паре? — с иронией сказала она. — И между ними реет черной тенью Ангел Смерти, отмеряющий всем и каждому годы жизни и мгновения смерти — естественно, ради мировой гармонии?
Он взял Галатею за руку.
— Быть может, ты права, — сказал он. — Я говорю только о том, как вещи видятся мне.
Она опустила голову.
— А может быть, прав именно ты, — тихо ответила она. — Не знаю... Мне только кажется, что должен существовать какой-то противовес этому удивительному механизму, управляющему нашими жизнями так, что мы становимся словно бы растениями в оранжерее. Нас можно посеять, подкормить удобрениями, обрезать перед плодоношением, а затем вырвать прямо с корнями...
— У тебя есть какие-нибудь альтернативные предложения?
— Ты читал мои статьи?
— Боюсь, что нет. Я по уши завяз в своем саду, и, кроме того, я играю в теннис. Больше ни на что у меня не хватает времени.
— Я выдвинула гипотезу о том, что хомо сапиенс, оказавшись в сетях излишне регулируемой, почти механизированной жизни, теряет постепенно свои человеческие черты. Он становится винтиком, способным лишь вращаться в своем узком резьбовом гнездышке, как ему и предписано. Например, мог бы ты починить миксер, если бы тот сломался?
— Да.
— Тогда ты очень необычный мужчина. Большинство людей позвали бы робота, специалиста по ремонту бытовой техники.
Стайн пожал плечами.
— Но дело не только в том, что каждый из нас передает часть своих функций различным механизмам. Что-то существует и вне нас, вне общества... Оно рассеяно повсюду и, словно невидимый пресс, выдавливает из нас все человеческое, оставшееся от прошлых веков...
— Что ты имеешь в виду?
— Почему человечество стало в последнее время двигаться по горизонтальной линии, а не по восходящей кривой? Одна из причин — гениальные люди исчезли, они стали умирать юными.
— Не может быть!
— Я сознательно лишь недавно опубликовала свои наиболее важные статьи, и меня сразу же навестил Ангел Смерти. Это — лучшее доказательство моей правоты.
Он улыбнулся:
— Ты жива до сих пор, и это доказывает как раз обратное.
Галатея вернула ему улыбку. Он зажег две сигареты — для себя и для нее, а затем без особого интереса спросил:
— А на какую тему были статьи?
— Сохранение эмоциональности.
— Тема кажется вполне невинной.
— Возможно.
— Что ты хочешь сказать этим «возможно»? Возможно, я не понимаю тебя.
— Тебе это только кажется. Эмоциональность есть эстетическая форма разума, которую можно сознательно культивировать. Я предлагаю метод, с помощью которого это можно сделать.
— И как же?
Она слегка наклонила голову, вглядываясь в лицо Стайна, а затем сказала:
— Пойдем, я покажу тебе кое-что.
Она направилась в лабораторию. Стайн последовал за ней. Он достал из внутреннего кармана пиджака черные перчатки и не спеша надел их, а затем засунул руки в карманы.
— Симул! — позвала Галатея. Крошечное существо, сидевшее перед читающей машиной, немедленно перебежало по протянутой руке и уселось на плече хозяйки.
— Это одно из многих существ, которые я создала в своей лаборатории.
— Многих?
— Их уже перевезли на другие планеты. Бóльшую часть этих крошек составляет мозг. У них нет стремления создать свою расу, конкурирующую с человеческой. Они хотят лишь учиться и учить всех, кто того пожелает. Они не боятся личной смерти, поскольку телепатически связаны друг с другом, и мозг каждого из них — часть коллективного Мозга. Кроме просветительской миссии, у них нет никаких целей и даже увлечений. Симул и его собратья никогда не будут представлять угрозы для людей, я знаю это, ведь я — их мать. Возьми-ка Симула в руки, полюбуйся на него и спроси о чем-нибудь. Симул, это Стайн. Стайн, это Симул.
Стайн протянул правую руку, и Симул прыгнул на раскрытую ладонь. Стайн стал с любопытством разглядывать крошечное шестиногое существо с беспокойным, почти человеческим лицом. Почти. Но не совсем. Оно не было отмечено теми характерными особенностями, по которым одно выражение человеческого лица называют злым, а другое — добрым. Уши Симула были относительно большими, а на безволосой макушке дрожали два стебелька-антенны. На малюсеньких губах Симула светилась постоянная улыбка, и Стайн невольно улыбнулся в ответ.
— Привет, — сказал он, и Симул ответил на удивление густым, мягким голосом: