Я заметил, что древнее место всегда находишь по каким-то особым признакам. В усадебном парке оно обозначено кругом старинных деревьев с расщепленной молниями корой и узловатыми сухими ветвями, в степях отмечено макушками славянских курганов, поросших чебрецом и полынью, в дебрях дремучего леса — исполинскими замшелыми валунами, некогда оставленными здесь ледником, а вот как найти его в Москве, под асфальтом и каменными панцирями высотных домов? Думаю, что и Москва имеет свои магниты, и один из них — цветаевская квартира в Борисоглебском, на пороге которой так ощутимо донеслось до меня веянье старого Арбата, и я словно бы услышал голоса самых разных людей, некогда здесь бывавших, шумные восклицанья в прихожей: «Ах, наконец-то! Мы вас совсем заждались!» — ответные извиненья, шелест разворачиваемой бумаги, из которой достается маленькая коробочка, перевязанная розовой лентой: «А это вам к Рождеству». — «Ах, что вы! Зачем! Ну, спасибо!» — и уже потом застенчивый выход к гостям: «Разрешите вас познакомить…», «Разрешите вам представить…» — оглушительный выстрел пробки, вылетевшей из бутылки шампанского, звон хрустальных бокалов, дурашливые тосты и веселые здравицы. Конечно же слышна музыка — рояль или пианино… конечно же в соседней комнате сдвинута мебель и все готово для танцев… и конечно же дети, которым приказано спать, в щелочку подглядывают за весельем взрослых… Да, да, все это возникло, обозначилось в воображении, приобрело зримые контуры, и я долго не решался перешагнуть через порог, словно боясь утратить самое первое чувство соприкосновения со старым местом и тем загадочным и необъяснимым по воздействию на нас явлением, которое мы называем ушедшим временем.
Наконец я понял, что больше оставаться на пороге нельзя, и торопливо догнал девушек-студенток, прислушиваясь к их голосам и стараясь извлечь из их разговоров необходимые для меня сведенья о том, что было в этих комнатах при жизни Марины Цветаевой, кому они принадлежали до нее и кто поселился в них после. Но, к моей досаде, девушки говорили на иные, далекие от меня темы, и тогда я, набравшись смелости, попросил одну из них рассказать мне об этих комнатах. Маленькая, с короткой стрижкой в стиле рабфаковок двадцатых годов, она согласилась, и вот пустые, брошенные людьми комнаты стали наполняться вещами, согреваться теплом изразцовой печки, обретать свое прежнее предназначение: здесь детская… здесь гостиная… здесь комната няни… здесь кабинет Марины… да, да, возле окна стоял ее письменный стол, и в это самое окно она смотрела, когда своим характерным округлым почерком выводила на листке бумаги: «По улицам оставленной Москвы // Поеду — я, и побредете — вы…» И ручки на оконных створках — подлинные, еще от тех времен… И подоконник — тоже… Прикоснись и словно бы со-прикоснешься с ее рукой, как в зеркале соприкасаешься со своим отражением, приблизившимся с той стороны. Вскоре моему гиду пришлось меня покинуть, чтобы присоединиться, к подругам, давно уже приступившим к работе, а я остался один, и это было необходимым и желанным продолжением моих приключений, потому что на старом месте всегда надо побыть одному, постоять, подумать, вспомнить о чем-то, и точно так же, как раньше, я вспоминал: «Два дерева хотят друг к другу…» Сейчас вспомнилось: «И вечный смех мой, коим всех морочу, // И сотню — на руке моей рабочей // — Серебряных перстней, — чердак-каюту, // Моих бумаг божественную смуту…» Вот эта комната, названная чердаком-каютой, я стою посередине и думаю о том, сколько счастья и горя, надежд и разочарований заключило в себе маленькое пространство, ограниченное четырьмя стенами…
Время, место и — человек. Эта символическая триада неразделима, поэтому, рассказав о первых двух символах, я должен рассказать и о третьем. Рассказать о человеке, который уберег, сохранил, не дал исчезнуть… который всю жизнь посвятил тому, чтобы цветаевские комнаты когда-нибудь стали музеем… который потратил столько лет на изучение истории этих комнат и знает расположение каждой вещи, принадлежавшей поэту… который собрал воспоминания людей, некогда живших во дворе дома № 6, и напечатал превосходные статьи о самом доме… Не странно ли, что из дома давно уже выселены люди, и его темные окна безжизненно смотрят в ночное небо, ветер свистит под крышей и громыхает листами железа, скрипят рассохшиеся лестницы и на чердаке хозяйничает шпана, имеющая привычку устраиваться в брошенных и пустых домах, и лишь один человек упрямо отказывается уезжать — несмотря на все угрозы лишить его электричества, отключить газ и вообще применить административные меры. Почему? Да потому что у дома должен быть хранитель, без которого он погибнет так же, как погибает цветок без хозяина; вот и горит вечерами, теплится желтоватым светом старенького абажура единственное окно, и на этот свет, на этот горящий в темноте огонек собираются люди… инженеры, поэты, почтенные литературоведы, разные судьбы, характеры, возраст — одна Любовь, один на всех Дом, и потому готовы они сбрасывать снег с крыши и чинить водопровод, часами просеивать чердачный мусор в надежде отыскать обломок старинного изразца или обрывок письма — и те, кто преклонился перед Цветаевой, и те, кто преклонился перед старой Москвой. Потому и я, спустившись с чердака-каюты, вновь позвонил в квартиру Надежды Ивановны и стал восторженно говорить о том, в каком необыкновенном, волшебном доме мне удалось побывать, и то ли в выражении моего лица было нечто, заставляющее мне поверить, то ли меж нами возникла та самая ниточка, которая связывает сходно мыслящих и чувствующих людей, но хозяйка дома вдруг улыбнулась неожиданно доброй улыбкой, ее привычная строгость исчезла, и она заговорила со мной так, словно мы были давно и хорошо знакомы.