Настя расхохоталась так, что даже нож выронила.
– Это что, Рома? Для кого эти правила пишут? Для дебилов? Одна женщина и один мужчина! Подумать только! Какое откровение! А что, есть варианты? Пара может состоять из двух женщин и трех мужчин?
Дзюба дал ей отсмеяться и совершенно серьезно пояснил:
– Вот напрасно вы так хохочете, Анастасия Павловна. Между прочим, там дальше, в правиле триста три, то же самое написано про танцевальные пары. И не зря.
– То есть?
– Я тут случайно узнал, что в первой половине двадцатого века были попытки выступать однополыми парами, две женщины или двое мужчин. Вот чтобы этого не было, они и ввели это отдельным пунктом в правила.
Настя оторопела.
– Ты серьезно? Да быть такого не может! Выдумки это!
– Никакие не выдумки, – обиделся Дзюба. – Я специально фильм смотрел документальный про историю фигурного катания, там про это сказано и даже кадры есть. Своими глазами видел.
– Ромка, ты фантазируешь.
– Ну век воли не видать, Анастасия Павловна! Хотите, найду сейчас в сети и покажу вам?
– Ну, покажи.
Она была на сто процентов уверена, что Ромка что-то путает, и спокойно продолжала чистить картошку. Начистить нужно было много: во-первых, часа через два явится Чистяков, голодный как волк, а последнюю порцию жаркого она только что отдала мальчишкам. Осталось еще немного молочной каши, но кормить ею мужа совесть не позволяет. Во-вторых, завтра Лешка будет дома и ему, Саньку и Петруччо (как же без Петруччо-то, наверняка придет часов в двенадцать дня и просидит у них до глубокого вечера) нужно будет чем-то питаться.
Еще со времен своей молодости Настя Каменская твердо знала, что спасти ситуацию всегда можно отваренным заранее картофелем, который потом либо разжаривается в виде гарнира, либо заливается яйцами (а хорошо бы и колбаски порезанной туда добавить), либо используется в качестве основы для незамысловатого салата, либо поедается в холодном виде с подсолнечным маслом и крупной солью.
Ромка искал долго, и это еще раз уверило Настю, что ему приснилась эта глупость и никаких таких кадров в том фильме нет.
– Вот, нашел. Идите смотрите.
Настя положила в раковину недочищенную картофелину и нож и подошла. И правда, двое мужчин.
– Сейчас я еще пару из двух девушек вам найду.
Она осталась стоять за спиной у Дзюбы, наблюдая, как тот ищет нужное место, периодически нажимая на «стоп». Неожиданно глаз зацепился за нечто странное и в то же время знакомое.
– Стой, – скомандовала она. – Верни то, что сейчас было.
На экране замерли линии и петли, образовавшие красивый элемент орнамента. Те же самые линии и петли, из которых состояли изображения на картинах, висящих на стенах в квартире Аллы Томашкевич.
– Что это? – напряженно спросила она.
Дзюба запустил воспроизведение, и Настя стала слушать текст диктора:
«Знаменитые фигуры, которые чертил на льду выдающийся русский фигурист Николай Панин-Коломенкин, и по сей день никто не может повторить».
Интересно получается. И Антон, рассказывая ей о Жене Зеленове, и мать Зеленова, актриса Томашкевич, упоминали имя великого спортсмена, выполнявшего сложнейшие фигуры с одного толчка. А талантливый мальчик Женя сумел их повторить, вызывая тем самым и восторг, и зависть других фигуристов. И в то же время Алла Владимировна на вопрос Насти о картинах небрежно ответила, что автор – какой-то художник, а картины ей просто нравятся, потому что успокаивают ее.
Могла Алла Владимировна не знать, что изображенные на картинах рисунки являются фигурами Панина-Коломенкина? Вряд ли, потому что с гордостью говорила о таланте своего сына, о том, что в «школе» ему не было равных и он, в отличие от многих других, мог повторить фигуры Панина-Коломенкина. Значит, знала. И при этом даже не подумала о том, что художник, который рисует эти фигуры, тоже наверняка фигурист. Она вообще ничего об этом художнике не знает. Почему-то он ей неинтересен. А вот почему?
Какая-то во всем этом есть неправильность. Мать трагически погибшего фигуриста покупает картины художника, бывшего фигуриста, и при этом не знает о том, что он спортсмен… Впрочем, сам художник вовсе не обязательно должен быть бывшим фигуристом, он просто рисует то, что ему заказывают. Заказывает та же Алла Владимировна в память о погибшем сыне. Но тогда никак не получается правдивым утверждение о том, что это какой-то художник, о котором Томашкевич ничего не знает и вообще не знакома с ним.
– Рома, а ты почему этот фильм смотрел? Зачем?
Дзюба пожал плечами.
– Так интересно же! Я про фигурное катание совсем ничего не знаю, кроме названия. Как-то повода не было интересоваться. А тут приходится заниматься. Надо же понимать, с чем мы дело имеем. И потом, мне просто любопытно. А что? Почему вы спросили? Не надо было?
– Надо, – улыбнулась Настя. – Ох, как надо! Ромка, ты или гений, или у тебя потрясающее чутье. Или тобой руководит невидимая длань. С актрисой Томашкевич у нас большие проблемы, оказывается.
Она рассказала Роману про картины в квартире Аллы Владимировны. Дзюба озадаченно покрутил головой, взъерошил рыжие вихры на макушке.
– И как вы считаете, когда мне об этом рассказать следаку? Или, может, пока вообще не рассказывать?
– Это зависит от того, есть ли тебе чем отчитаться, – засмеялась Настя. – Если совсем пусто, то придется рассказывать, иначе получится, что ты бездельник и ничего полезного для дела не сделал за отчетный период. Тебе что велено было делать?
– Искать свидетелей в доме Ламзина. Баглаев надеется, что Ламзин предоставил для экспертизы не ту одежду, в которой выбегал следом за Болтенковым и которая находилась на нем в момент выстрела. Ну а я, соответственно, надеюсь на обратное.
– И как? Нашел кого-нибудь?
Роман сокрушенно вздохнул.
– Никого пока. Ни да ни нет, ни туда ни сюда. Но вы же сами знаете, какой это геморрой – отлавливать жильцов и их гостей…
– Да знаю я, знаю, – успокоила его Настя. – Чего ты передо мной оправдываешься? Я тебе не начальник. А про травлю Аникеева ты ему докладывал?
– Нет еще. Я Виталию Николаевичу сказал. Но Баглаев его послал с этой версией подальше. Так что и я соваться не буду, пусть думает, что это частные детективы нарыли, а я честно делаю то, что следак велит. Агентуру поднимаю, всяких подпольных оружейников за нервные окончания дергаю, короче, ищу следы травматика, из которого Болтенкова застрелили, и связь этого травматика с Ламзиным.
– Вот и славно, – улыбнулась она. – И молодец. Правильное дозирование информации – залог хорошей репутации опера в глазах следствия и руководства розыска. Учись, Ромка. Кстати, про Баглаева. Я когда-то имела с ним дело, раза два или три, но, правда, давно, еще когда служила. Он вообще-то настоящий профи в своем деле, даже странно, что у вас с ним не сложилось. Я понимаю, что тайна следствия и все такое… Но может, ты объяснишь, из-за чего весь сыр-бор?
Она видела, что Роман мнется, жмется и не может решить, рассказывать ли ей о следователе или воздержаться.
– Анастасия Павловна, я не могу, – наконец выдавил он, жутко покраснев при этом. – Не обижайтесь, ладно? Но вы же работаете на адвоката, вы ему обязательно об этом расскажете, он может показать Баглаеву свою осведомленность, и с меня так башку сорвут, что даже следов не останется, что она вообще у меня была.
– Ладно, – вздохнула Настя. – Я не обижаюсь, я понимаю. Правда, на твоем месте мне бывать не приходилось, я, пока опером была, с частным сыском не сталкивалась, но твои соображения мне в целом понятны. Тогда я сама расскажу тебе про Тимура все, что помню. А помню я две вещи. Первая: он страшно не любит, когда на него кричат и когда его подгоняют.
– Так кто ж это любит! – заметил Дзюба. – Никому такое не нравится. Анастасия Павловна, а можно мне еще кусочек хлеба?
Настя с улыбкой посмотрела на парня. Голодный, молодой, увлеченный работой. Она уж думала, что в нынешних теплицах таких не выращивают. Быстро сделала огромный бутерброд, положив на кусок хлеба все подряд – и колбасу, и сыр, и тонко отрезанный кусок отварной говядины, приготовленной для Саньки – все равно ведь не съест, паршивец!