Жизнь людей оказывается скучной и неинтересной. Всё понятно и объяснимо, банально, заурядно, тривиально. Да и роковой блондинки, любовницы и единомышленницы, тоже нет.
Мария Игоревна знает, что "проект" обречён. Ей просто некуда деваться. С Гелей Соколовой-Ясновой, старающейся поудобнее усесться в неудобном кресле, тоже всё более или менее понятно: вот она уже достала блокнотик, с которым ходит буквально на все репетиции, дабы не пропустить ни одного указания режиссёра, кем бы он ни был (верит автоматически). Но что же делают здесь остальные "занятые"?
Мария Игоревна огляделась: в основном молодняк, "заслуженная" она тут одна: знак высокого доверия и уважения, принятого ей оказывать, или?!
– Но я не дописал этой пьесы, потому что у такой истории нет разрешения, она не может ничем закончиться, понимаете?! – Галуст переходит на высокие регистры. – Ничем. Жизнь не проходит, но прошла. Жизнь пошла и невыразительна. Хотя когда Дима Шахов обратился ко мне с предложением сделать текст для его документальной постановки, я подумал, что…
И тут Галуст задумался. Окончания его фразы ещё пока что не существовало в природе.
Выручил стремительно ворвавшийся в репзал Шахов. С криком:
"Репетировать! Репетировать!" – он уселся во главе длинного стола и осмотрел присутствующих, радостно, но и одновременно требовательно.
Сразу стало ясно, кто в доме хозяин.
– История про бинокль, придуманная Галустом, и в самом деле не имела продолжения, – подхватил разговор господин режиссёр, закидывая ногу на ногу, творчески откидываясь на командном стуле, – сразу понятно, что она выстроена слишком искусственно…
Галуст покраснел и отвернулся к окну в углу комнаты.
– И искусно… – поправил себя Шахов, вдохновенно поглаживая шевелюру: да-да, в театре все обязаны говорить друг другу комплименты, ничего не значащие слова похвалы и одобрения, без коих между тем не делается ни одно дело, без коих, между прочим, актёры высыхают, как растения, которые забыли полить.
И Шахов выдержал выразительную паузу, дав Галусту прийти в себя.
– А вот идея с беременными женщинами, посетительницами гинекологического кабинета, мне показалась более удачной. Потому что женщина даёт нам жизнь, значит, продолжение всегда следует. Даже если оно и вынесено за границы спектакля или сцены. Галуст, честь ему и хвала, записал несколько монологов женщин, пришедших на приём.
Среди них – одна беременная, другая – страдающая от бесплодия, третья – подцепила какую-то заразу от своего любовника, а четвёртая с желанием сделать аборт. И прервать, так сказать, только-только завязавшуюся жизнь.
Мария Игоревна задумалась: кого же поручат ей – для роженицы она старовата, аборт в её возрасте выглядит как нонсенс. Лечиться от бесплодия в её годы тоже нелепо.
Смех сквозь слёзы, честное слово. Да думала ли она, актриса старой школы и строгих правил, Дездемона и Нина Заречная, что придут такие времена, когда ей предложат сыграть роль сифилитички, непокорённой роковым недугом?!
Впрочем, эмоции она привыкла держать при себе, сдержалась ещё и потому, что не знала, как на свои же собственные мысли отреагировать. Шахов, вероятно, уловил некоторое актёрское волнение и начал говорить о распределении ролей – по желанию каждая может выбрать себе монолог, наиболее точно и полно выражающий "вашу женскую сущность".
– И, пожалуйста, помните, что все эти монологи рассказаны реальными женщинами, живущими в Чердачинске. Это наши с вами современницы, матери и подруги. Вполне возможно, что кто-то из них захочет прийти на премьеру, так ведь, Галуст?
Галуст, похожий на одногорбого верблюжонка, радостно закивал.
– А теперь, Мария Игоревна, займёмся вами. Вам поручена важная и, можно сказать, самая главная роль в этом спектакле… – Уже по тому, каким тоном Шахов говорил эти слова (да ещё и этот взгляд, холодный и пустой, невидящий какой-то), становилось ясно, что роль предстоит маленькая, второстепенная. И, скорее всего, характерная.
Комическая старуха, кормящая всех рецептами отвара из липовых цветов, или полубезумная графиня в чепчике, приехавшая умирать на историческую родину. Плавали, знаем.
– Какую же ты мне задачу поставишь, Митя?
– Вы будете играть хозяйку гинекологического кресла, многоопытного врача, матрону причинности, встречающую всех этих страждующих, несчастных или заблудших девок. – И он энергично выделил это последнее словечко.
– То есть, по сути, маму Галуста?
– Что-то типа.
Мама Галуста была монументальна как Анна Ахматова, и невозмутима, как памятник Анне Ахматовой.
– Понятно, – неожиданно перестала язвить Мария Игоревна, мысленно нащупывая у себя на носу невидимую горбинку, от которой можно будет
"плясать", создавая этот образ. – Что ж, и на том, как говорится, спасибо.
А Геля-то, Геля Соколова-Яснова устала наконец мусолить рабочий блокнот, бросила на Шахова выразительный и даже немного дерзкий взгляд. Мол, со всеми пан режиссёр переговорил, и она всё это время была кротка и терпелива, но она же тоже актриса и, между прочим, женщина, она тоже заслуживает порции внимания или объяснений.
По всему было ясно: она заранее успела ознакомиться с замыслом
Галуста и предполагала, что роль врачихи достанется именно ей. Но
Шахов уготовил ей скромную роль технички, убирающей после посетительниц рабочее место и ворчащей на окружающую действительность. Шахов всячески приободрял дородную Гелю, что, мол, и Фаина Ильинична Раневская всю жизнь просуществовала на эпизодах и ничего, оставила о себе след в истории театрального искусства. Геля воодушевлённо кивала: могло бы быть и хуже, могли и роль армянского радио предложить: от авангардной молодёжи чего только ждать не приходится! Впрочем, Геля согласилась бы и на роль радиоточки, тумбочки или сестры-хозяйки, находящейся на излечении в Карловых
Варах, лишь бы только работать. Лишь бы только быть занятой в этом бесконечно любимом театре. Несмотря на одышку, высокое давление, частые головные боли и прочие прелести неюного организма.
Наконец решили пойти покурить, вроде как для первого раза достаточно. Стремительный Шахов (скрещенные на груди руки, ни дать, ни взять, вылитый Товстоногов) взял последнее слово.
– То, что вы справитесь с честью, я не сомневаюсь. Вся сложность теперь заключается в том, чтобы найти и поставить на сцене настоящее гинекологическое кресло.
А потом начались репетиции, работа начала обрастать плотью подробностей, и Мария Игоревна не без удивления заметила, что режиссирует Шахов вполне толково, профессионально: знает не только то, что ему нужно, но и умеет добиться этого от актрис, только внешне покладистых и покорных. Но когда распределение уже готово, все они превращаются в форменных фурий – совсем как робкие до свадьбы невесты, которым в законном браке более не нужно притворяться.
Тут же суетился Галуст, брызжа слюной и беспричинно краснея, на ходу переписывал монологи, корректировал их, делая более энергичными и действенными, так что можно сказать: спектакль рождался буквально на глазах. Репетировали они при закрытых дверях, в свободное от основных занятий время (то есть вечером), что придавало этим встречам привкус таинственности и романтизма. По театру поползли слухи об оргиях, устраиваемых в малом репзале, пьянках-гулянках, хотя поводов к этому не было.
Однажды к ним на репетицию заглянула завтруппой, не поленилась остаться после проведённого спектакля, посмотрела, подышала