Но Ковалев всего этого не замечал, поскольку в других подъездах ему бывать не приходилось. Он взбежал на пятый этаж, постучал в обшарпанную, разбитую дверь. Никто не отозвался. Ковалев взялся за ручку, державшуюся на одном шурупе, и дверь открылась.
В квартире пахло сортиром и помойкой. В единственной комнатке с плотно задернутыми шторами на диване лежал кто-то большой и толстый, с намотанной на голову простыней.
— Тэ-эк! — сказал Ковалев, закуривая. Нагнулся, потолкал его и сказал: — Товарищ! Верь!
Спящий не отозвался. Ковалев опять потолкал:
— Взойдет она, слышь?
— Хто? — донесся шелестящий голос.
— Звезда! Пленительного счастья!
Спящий засопел, закряхтел, забулькал. Из-под простыни показался красный бессмысленный глаз.
— Куда?
— Звезда-то?
— Ну.
— На небосвод взойдет… Вставай, алкаш, проклятьем заклейменный… Случай тяжелый, но будем лечить.
— Кого?..
— Тебя.
— Зачем?
— А как же? Так и помрешь непролеченным?
Простыня заколыхалась, показались кудлатая голова и мятое лицо; человек заворочался, приподнялся, сполз с дивана.
— Ты куда? — строго спросил Ковалев.
— Во-ды… — простонал несчастный запекшимися губами и рванулся в сторону кухни.
— Э, нет. Стой. Сначала скажи: у тебя опохмелиться есть?
— Не… не… не зна-аю…
— Так, не знаешь. Ай-яй-яй.
Ковалев прошел на кухню, осмотрелся. Его цепкий взгляд тут же выловил из горы немытой посуды, объедков и окурков граненый канцелярский графин с остатками самогонки. Ковалев поднял графин, открыл, нюхнул и удовлетворенно заключил:
— Е-есть. Ну, иди, харю сполосни. Да побыстрее, а то я ждать не буду.
Пока хозяин квартиры, стеная и охая, плескался в ванной, Ковалев сполоснул стакан, налил из графина, разбавил водой. Подошел к окну и рассеянно посмотрел во двор. Двор был обычный, гнусный. Мамаши с детьми бежали к автобусной остановке. В доме напротив из такого же кухонного окна на Ковалева глядел старик в майке. Он методично махал гантелями.
— Ты, собс-но… — хозяин появился в кухне. Он был голый до пояса, в выцветших и вытянутых на коленях спортивных штанах, босой. Лицо опухло, на животе синел кровоподтек.
— Друг! Вова! — закричал Ковалев. — Я хочу выпить, понимаешь ты, или нет, скот ты без упрека!
— Но ты, собс-но… — Вова скосил глаза на живот, оттянув губу, прищурил глаза и махнул рукой. — Собс-но, конечно… Наливай…
Ковалев нашел другой стакан, плеснул. Они чокнулись.
— За то, чтобы! — сказал Ковалев и выпил. Тут же поперхнулся, закашлялся и, выпучив глаза, бросился к раковине. Его вывернуло.
— Собс-но, так и бывает, — меланхолично заметил Вова. — Натощак, оно…
Он выпил и, пока Ковалев обнимал раковину, немного оживился.
— Нехорошо ты поступаешь, — сказал он, хрупая полуистлевшим соленым огурцом. — Непорядочно. Пришел и начал блевать. Порядочные люди поступают наоборот.
Он налил еще немного и снова выпил и снова закусил. Ковалев поплескал в лицо водой, нащупал рукой грязное полотенце, утерся, сел и улыбнулся, глядя светлыми, чистыми глазами.
— Ну, вот и я, — сказал он жизнерадостно. — Здравствуй, Вова!
Вова хрупнул огурцом.
— Собс-но, порядочные люди сначала здороваются, а потом уже блюют.
— Так то порядочные! — подхватил Ковалев.
Он налил себе снова, развел водой, зажал нос и выпил.
— Порядочные-то и на вокзалах не ночуют.
— А ты ночуешь?
— Да!
Вова развел руками:
— Тогда ты скот вдвойне.
— Именно! Вдвойне! Уснул не помню как, а проснулся — игральный автомат под ухом щелкает. Ну, что ты будешь делать? Встал с лавки и пошел. Только в себя начал приходить — милиционер. Хвать меня, гад, и потащил в кутузку. Еще руку вывернул… — Он пощупал руку. — До сих пор больно, гадство.
— А потом?
— А потом, Вова, в их рядах нашелся Иуда. Он меня выпустил.
Вова подумал, отрыгнул и сказал:
— Не верю.
Они выпили снова и закурили.
— А все ж таки, Вова, и хорошо же иногда бывает жить на свете!
Вова вдруг булькнул. Слеза покатилась по щеке.
— Друг! Вова! Ты меня понимаешь. Понимаешь же, да?
Вова сграбастал Ковалева, всхлипнул в ухо:
— Во… Это самое… Вот ты понял. А они — не…
— Да ну их! Плюнь! Есть это, как его? Упоение в бою!
Ковалев высвободился из объятий и поискал глазами графин.
— Нет, — Вова поднял палец. — Не так. А вот как: «С души…». Как это?
— Воротит?
— Не… Сам дурак, иди отсюда… А! «…Как бремя скатится, сомненья далеко. И верится, и плачется, и так, это, мать его, легко-легко»… А? А?