— А?.. — он посмотрел на нее внимательней. — Ты все такая же. Красивая. Знаешь, я никогда тебя не забуду. Никогда.
— Я же тебя просила, — вздохнула она. — Подождать просила. А ты?
Ковалеву было стыдно. Он знал, что поступил подло и глупо, но он не хотел об этом думать, он устал.
Она заплакала. Он подошел к ней, погладил по мокрой щеке: слезы были темными, тушь потекла с ресниц.
— Ну, что ты молчишь?
Он сказал:
— Не плачь, пожалуйста. Тушь растеклась вот.
Она с надеждой заглянула ему в лицо, подождала, но он опять замолчал.
— Зачем ты в мою жизнь влез? Я ведь просила тебя, просила… Что ты наделал? Зачем?
Он отвернулся. Она перестала плакать, достала зеркальце, стала вытирать глаза.
— Затем, что просто любил.
Она ждала продолжения, но он присел на ступеньку, на одну ногу. И начал прислушивался к чему-то, потом сказал:
— Слышишь?
— Что?
— Кричат.
— Где?
Он махнул рукой:
— Там.
Они прислушались. Действительно, из-за глухих стен, из-за окон с решетками доносился долгий жуткий вой. Здесь, во дворике, среди сугробов и запорошенных снегом деревьев, вой казался не человеческим — волчьим.
Она поежилась.
— Это кто?
— Не знаю.
Вой прекратился. Потом коротко, раза два-три, крикнул кто-то, и все стихло.
— Это у вас? — шепотом спросила она.
— Наверное… Я не знаю.
И вдруг она оттолкнула его:
— А что ты знаешь, псих ты несчастный?
Тогда он сел на ступеньку крыльца, нагнулся, поскреб пальцами лед и сказал:
— Там тоже кричат. Слышишь?
— Нет, — ответила она и отвернулась.
Быстро темнело. Было холодно. Цвет стен стал черным. Ковалев уже доскребся почти до самой земли и в этот глазок заглянул туда, откуда ночью и днем доносились до него слабые, замирающие голоса.
— Псих несчастный, — повторила она. — И всегда психом был.
— Это наследственное. Мне тут всё хорошо объяснили, — ответил Ковалев.
Потом вздохнул.
— Тревожно мне. Никто их не слышит. Даже ты.
И снова вздохнул:
— Ты меня прости, а? Прости, пожалуйста.
— Псих несчастный…
Он поднялся на ступеньки, ему надо было сказать что-нибудь такое, чтобы она точно его простила, раз и навсегда. Но он понимал, что нет таких слов, и прощения ему не заслужить. Теперь — нет. Никогда.
— А когда мы умрем — и нас никто не услышит, — печально сообщил он.
— Тебе, точно, лечиться надо, — она поежилась, уже еле различимая в затопившей мир синеве. — Ну, звони в свой звонок.
— Мы не увидимся больше? — спросил он, хотя и так уже знал ответ.
Она помотала головой. Это уже, конечно, ничего не значило.
— Ну, прощай тогда, что ли…
Она ткнулась мягкими губами в его заросшую щеку. Отвернулась.
Когда дверь открылась, он шагнул, не оглядываясь.
— Я тоже тебя никогда не забуду, психа такого, — никогда!.. — почти зло крикнула она в уже закрывающуюся обитую железом дверь.
В больничном коридоре бродили потерянные люди, натыкаясь на стены и друг на друга. Потерянные. Забытые. Он, Ковалев, теперь тоже был потерянным и забытым. Ирка забудет его. Ну, настоящего. И будущему мужу, если успеет выйти замуж, однажды расскажет: был, дескать, в годы её молодости псих… И чего это ей с детства одни психи попадаются? И бросит её, наверное, муж.
Ковалев заплакал. К нему подошел санитар, глянул недоверчиво. Ковалев отмахнулся, вытер рукавом глаза: да всё нормально, отстань…
Но ведь он не один. И она не одна. Их много тут. Их много на свете — потерянных. Слава Богу — пока еще много.
Ковалев вернулся в палату.
— Ну, что? — повернулся к нему тот, что с сетью: глянул поверх очков.
— Поговорили, — сказал Ковалев.
— А кто приходил-то?
— Подруга.
— А-а-а… — он подумал и что-то вспомнил. — Тут меня друзья с работы навестили. Про цех рассказывали, про работу. Начальника нашего съели-таки.
— Бывает, — сказал Ковалев.
— А жаль. Хороший был парень. Молодой, вроде тебя.
— Понятно.
— Ты вот что… — тихо сказал собеседник (в палате они были одни), — эпилепсия у меня. Мне-то точно лечиться надо. А тебе ни к чему это. Только мозги зря попортишь… Ты, знаешь, ты таблетки-то не пей.
— Это как? — удивился Ковалев. — Сестра же в рот глядит, стаканчиком с киселем в нос тычет, пока не проглотишь — не отстанет.
— А ты их — под язык. Кисель выпей, а таблетки потом — в унитаз. Только в бумажку заверни сначала, чтоб санитар не выследил… Тут многие так делают.
— Ладно, — сказал Ковалев, — я попробую.