Еще больше его поразила исповедь их родителей.
«За нею [Татьяной Николаевной] пришла Государыня, взволнованная, видимо, усердно молившаяся и решившаяся по православному чину с полным сознанием величия Таинства, исповедать пред с(вятым) Крестом и Евангелием болезни сердца своего. За нею приступил к исповеди и Государь… О, как несказанно счастлив я, что удостоился, по милости Божией, стать посредником между Царем Небесным и земным… Это до сего времени был наш Богом данный Помазанник… И вот ныне, смиренный раб Божий Николай, как кроткий агнец, доброжелательный ко всем врагам своим, не помнящий обид, молящийся усердно о благоденствии России, верующий глубоко в ее славное будущее, коленопреклоненно, взирая на Крест и Евангелие, в присутствии моего недостоинства, высказывает Небесному Отцу сокровенные тайны своей многострадальной жизни и, повергаясь в прах пред величием Царя Небесного, слезно молит о прощении в вольных и невольных своих прегрешениях».
Затем наступило Светлое Христово Воскресение, когда господа и слуги собрались вместе в полночь, чтобы воспевать великое, радостное событие. После литургии Семья и свита разговлялись, а наутро Николай христосовался со всеми слугами, в то время как Александра Феодоровна дарила им фарфоровые яйца, сохранившиеся из прежних запасов. «Всего было 135 человек».
После этого дни пошли заведенным порядком: занятия, прогулки, работа. Изоляция была невыносима для всех. Наступил непродолжительный подъем духа, когда на Юго-Западном фронте началось наступление, но спустя две недели все надежды рухнули. Войска отказывались подчиняться приказам, перестали наступать и даже отступали без всякого нажима со стороны врага. Николай был в отчаянии.
У ГИББСА тоже не все складывалось удачно, хотя он был свободен и достаточно занят в Петрограде. Много его вещей оставалось в Александровском дворце, а еще больше — в номере могилевской гостиницы «Hotel de France». Когда в декабре 1916 года он сопровождал Цесаревича в Царское Село, то рассчитывал вернуться в Ставку, чего так и не произошло.
Не зная, в чьем теперь подчинении гостиница и какое министерство ведает такими проблемами, он обратился за помощью к сэру Хенбери-Вильямсу. Британский атташе ответил телеграммой, что, как он выяснил в гостинице, его вещи переданы слуге, которого он посылал за ними. Информация была не слишком обнадеживающей, поскольку никакого слуги Гиббс не посылал. Солдат, прикрепленный обслуживать его в отеле и подчинявшийся своему командиру, сменился. Прося прощения за очередное беспокойство, Гиббс снова написал Хенбери-Вильямсу, вложив в письмо список вещей, которые он оставил в своем номере. Это был любопытный ассортимент: определенное количество книг, большой персидский ковер, пара русских сапог, предметы одежды, туалетные принадлежности, электрический провод, трость, зонт и несколько рекламных плакатов. Вещей этих он так и не получил.
О том, что его отец скончался весной 1917 года, он узнал лишь два месяца спустя, и новость эта взволновала Гиббса. Он писал домой трогательные письма, особенно тетушке Хэтти, которая ухаживала за Джоном Гиббсом после смерти его жены. Первой мыслью его было поблагодарить ее «за всю любовь и заботу, которую Вы проявили по отношению к нему в последние годы. Трудно представить, что бы он делал без Вас. Если бы не Вы, он не прожил бы столько и не был бы так счастлив… Мне бы хотелось приехать к Вам еще раз, пока все еще на месте, однако, помимо получения разрешения на выезд, которого мне пока не дают, вы наверняка узнаете, в каком положении я нахожусь здесь в результате произошедших политических событий. Так что, пожалуй, это исключено, поскольку никто не знает, сколько времени так будет продолжаться, а мой долг, как и мои интересы, требуют моего присутствия здесь. Состояния наши совершенно погублены, поэтому вероятно, что мне придется покинуть Россию и вернуться в Англию вместе с моим учеником».