Или еще начнет пересказывать нам разговоры, которые якобы были у нее с прохожими на улице. И никто бы ни за что не догадался, что все это только плод ее воображения, пока она не приписывала очередному мнимому собеседнику какую-нибудь реплику, лишенную всякого здравого смысла.
– А как вы думаете, она не страдала оттого, что стареет?
– Нет, нисколько. Пожалуй, это лучшее, что в ней было. Иногда даже как-то успокаивало.
– Откуда вы это знали?
– Я знал.
– Что бы вы могли о ней сказать?
– В смысле интеллекта, чтобы понять, была она умной или нет?
– Пусть так.
– Я бы сказал, что она была напрочь лишена восприимчивости, в ней ничего не задерживалось, что ли, ее ничему невозможно было обучить. У нее не было ни малейшей потребности чему бы то ни было учиться. Она была способна понять только то, что могла объяснить себе сама – каким образом, я и не знаю. Она была будто закрыта для всего и одновременно открыта для всего на свете – с одинаковым успехом можно было бы утверждать и то, и другое, в ней ничего не оставалось, она ничего не сохраняла в себе. Словно дом без дверей, по которому гуляет ветер, унося все с собой. Когда я понял, что это не ее вина, то раз и навсегда отказался от намерения заняться ее образованием. Я и сейчас никак не пойму, как это она умудрилась научиться читать и писать.
– Можно ли сказать, будто она была лишена какого бы то ни было любопытства, любознательности?
– Да нет. Скорее, они у нее были, но какого-то совсем особого свойства. Люди занимали ее как бы вообще, как вещи в себе, что ли, без всяких подробностей насчет того, что они могли бы сказать или сделать. Думаю, вот такой интерес у нее и возбуждала долгое время Мария-Тереза. Особенно поначалу. Ей все хотелось понять, как та существует. Тот же самый вопрос мучил ее и насчет Альфонсо.
– Она что, как бы пыталась ощутить себя в шкуре Альфонсо? Или превратиться в Марию-Терезу?
– Нечто в этом роде. Два дня колола дрова, чтобы быть как Альфонсо. Или затыкала воском уши, чтобы почувствовать себя Марией-Терезой. Даже вспомнить страшно. Это надо было видеть.
– А может, другие казались ей как бы несовершенными, вроде пустыми, и у нее возникало желание завершить, заполнить эту пустоту тем, что сочиняла она сама?
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Нет, скорее наоборот. По-моему, она относилась к другим так, будто суть их нельзя было постигнуть привычными путями – с помощью органов чувств или в беседе. Они существовали для нее как некая целостность, непостижимая вещь в себе. Объяснить вам это поточнее я и сам не смогу.
Понимаете, когда мы с ней познакомились, я влюбился в нее именно по этой самой причине, я много думал об этом и вполне уверен, что так оно и было. И когда отдалился от нее, стал встречаться с другими женщинами, это произошло по той же самой причине: она не нуждалась во мне. В том, чтобы понять меня, узнать поближе, – нет, было такое впечатление, будто она легко может обойтись и без меня.
– Чем она была полна? Скажите первое же слово, какое придет вам в голову.
– Даже не знаю, не могу сказать. Может, самой собой?
– Если самой собой, то какой?
– Не могу сказать.
– Скажите, говорить о ней – вам то неприятно или интересно?
– Интересно. Никогда бы не подумал, что это может меня интересовать. Может, потому, что теперь все уже позади. А ей самой задавали такой вопрос?
– Не знаю, вряд ли. Она ведь никогда никому не писала писем, не правда ли?
– Когда-то писала в газеты, это я точно знаю. А вот последние лет десять, а может, и побольше того, думаю, она уже никуда не писала. Не удивлюсь, если она вообще разучилась писать.
Впрочем, у нее уже и не оставалось в Кагоре никого, кому она могла бы писать письма, разве что этому своему дяде, младшему брату матери, который был примерно ее возраста. Да только все это было ей совершенно безразлично.
– А как насчет того мужчины, полицейского из Кагора?
– Откуда вы узнали о его существовании?
– Она упоминала о нем во время следствия.
– Да нет, не думаю. Вряд ли даже в самом начале. Представить себе, чтобы она могла писать кому-то письма… интересоваться чьими-то новостями, сообщать свои… Зная ее, это просто невозможно представить. Так же невозможно, как представить ее за книгой. Другое дело газеты, туда она могла писать все, что взбредет ей в голову.
– А что, неужели после вашей женитьбы она так ни разу и не встретилась с этим полицейским?
– Насколько мне известно, нет… Она была с ним очень несчастна. Думаю, ей хотелось забыть обо всем этом.
– И с каких же пор?
– С тех самых пор, как мы с ней познакомились, ей хотелось его забыть.
– Уж не для того ли, чтобы забыть его, она и вышла за вас замуж?
– Не знаю.
– А почему вы на ней женились?
– Влюбился по уши. Она ужасно нравилась мне физически. Я бы сказал, в этом смысле я был от нее просто без ума. Вот это и помешало мне заметить все остальное.
– Что вы имеете в виду?
– Да характер, такой странный… будто она была не в себе.
– Как вы считаете, удалось вам заставить ее забыть того полицейского из Кагора?
– Да нет, не думаю… Теперь мне кажется, что это скорее время, чем я. А если даже и я, все равно мне так и не удалось заменить его, занять его место, что ли…
– Она никогда не говорила с вами о нем?
– Нет, ни разу. Но все равно я знал, что она об этом думала, особенно вначале. Правда, в то же самое время хотела забыть его, это я тоже знал. Когда к нам приехала Мария-Тереза, она даже не попыталась выяснить, были они знакомы в Кагоре или нет. Это я знаю, просто уверен. Из-за него мы никогда не ездили в отпуск в Кагор. Я не хотел, чтобы они снова встретились. Мне говорили, что он пытался узнать ее адрес, так что я не хотел рисковать.
– Выходит, вы боялись ее потерять?
– Да, несмотря ни на что, даже после того, как миновали первые месяцы после свадьбы.
– А сами вы ни разу не заговаривали с ней об этом кагорском полицейском?
– Нет, никогда.
– Она сама просила вас никогда не напоминать ей о нем?
– Да нет. Просто я не видел причин заводить с ней об этом разговор. Чтобы услышать, что она все еще любит его, стоило ли начинать?..
– У вас такой характер: вы всегда избегаете говорить о вещах, способных причинить вам боль?
– Да, такой уж я уродился.
– А вы знали, что из-за него она пыталась покончить с собой? Бросилась в пруд…
– Я узнал об этом уже после нашей свадьбы.
– Каким образом?
– В те времена я был активистом одной политической партии. Эти воспоминания связаны у меня с политикой, потому что как раз один парень родом из Кагора, с которым я случайно тогда познакомился, и рассказал мне эту историю. Когда занимаются партийными делами, редко говорят о личном. Так что мы быстро сменили тему.
– И после этого вы ни разу не попытались заговорить об этом с ней?
– Нет, ни разу.
– И ваши отношения никак не изменились?
– Нет, изменились, и, само собой, в худшую сторону. Теперь я знал, что, брось я ее, уж из-за меня-то она никогда не наложит на себя руки…
– А вам никогда не приходило в голову и вправду сделать это?
– Приходило, но ни разу достаточно серьезно, чтобы осуществить это на самом деле.
– Скажите, а прежде чем вы узнали об этом, могло ли вам прийти в голову, что она из тех женщин, которые способны наложить на себя руки?