Другая группа произведений хотя и имеет до известной степени утопический характер, но вряд ли подлежит рассмотрению в этой книге, так как в нее входят книги, представляющие собой «научную» фантазию о будущем. Множество этих книг необозримо: тут и бесчисленные американские макулатурные романы, оставляющие далеко позади Уэллса в своем неистовом исследовании межзвездных пространств, и такие серьезные работы, как «Назад к Мафусаилу» Шоу (1921), «Последний суд» Дж. Б.Холдейна (1927) и «Последние и первые люди» Олафа Степлдона (1930).
Рост фашизма в 20-х годах и образование широкого антифашистского фронта также получили отражение в утопиях. Две открыто антифашистские негативные утопии, написанные как предостережение человечеству на случай, если бы фашизм восторжествовал во всем мире, принадлежат Джозефу О'Нейлу — «Страна под Англией» (1935) и Мэррею Константайну — «Ночь свастики» (1937).
В «Ночи свастики» весь мир поделен между германской и японской империями, одинаковыми по своей мощи, политике и методам. В Германской империи, о которой идет речь в книге, все существующие стремления фашизма доведены до своего логического завершения. Вокруг Гитлера образовалась законченная иерархическая система:
Женщины окончательно унижены, а мужчины, даже немецкие наци, не более как неграмотные крепостные; насилие и грубость определяют взаимоотношения; расовое превосходство стало абсолютным принципом.
Наиболее интересна черта, позднее разработанная Джорджем Оруэллом: это полное изглаживание из памяти прошлого — вся история, вся литература, все старинные памятники уничтожены, так что ничего не осталось, чтобы напоминать людям о цивилизации, предшествовавшей фашизму, и послужить образованию очагов протеста. Вокруг этого мотива развивается несложный сюжет книги, рассказ о старом рыцаре, в чьей семье существует тайная традиция неподчинения и сохранились свидетельства о старом времени. Он передает их англичанину, и мы можем предположить, что из этого впоследствии вырастет оппозиция, которая со временем уничтожит фашизм. Несмотря на эту надежду, общий эффект отрицательный и удручающий: нам убедительно доказывают, что фашизм представляет явление опасное, но не говорят, как можно с ним бороться.
То же относится к книге «Страна под Англией», хотя технический уровень ее значительно выше. Здесь не прямое описание фашизма, а род аллегории. Герой, исследуя стены Рима, обнаруживает ход в темное подземное царство, где среди чудовищ и плесени уцелели потомки римлян, которые спаслись тут во времена англо-саксонского вторжения. Перед лицом безумия и разложения, грозившими им из-за ужаса вечной ночи, эти люди построили общество, в котором индивидуальное сознание и даже речь исчезли и в котором римская дисциплина и послушание доведены до такой степени, когда личная жизнь каждого составляет функцию государства. Любое действие, любая мысль, которые были не нужны государству, не просто исчезли, но сделались физиологически невозможными.
В тексте есть только намеки на современный фашизм, но в предисловии (автор его подписался инициалами А. Е.) о нем говорится следующее:
«Высшей формой, которой может достичь сатира, является нарочитое восхваление критикуемой политики, ее апофеоз, заставляющий вздрогнувшее человечество отпрянуть от картины полной реализации его собственных идеалов. Именно это сделал Джозеф О'Нейл, придумав государство, где осуществлено полное уничтожение индивидуализма, где воле господина (или Гитлера) его Утопии подчинено обезличенное человечество; и мы отворачиваемся от видения этого совершенства механизированного человечества, как если бы мы заглянули в самый ужасный человеческий ад».
Во всех этих книгах одна главная нота — уход. Уход в фантазию, в ненаучное использование «науки», во мрак во имя мрака. Почти везде утрачена вера в то, что из существующего общества может вырасти справедливое и достойное общество. В последнее время этот уход превратился в бегство, и в таких книгах, как «Обезьяна и сущность» Олдуса Хаксли (1948) и «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» Джорджа Оруэлла (1919), обнаруживается самая откровенная реакция, решимость сопротивляться «практическому осуществлению» Утопии, глубокое убеждение в том, что надо держаться за существующие установления, как бы испорчены они ни были, так как любое изменение поведет к ухудшению.
Ничуть не думая сопоставлять с такими вырожденческими книгами блестящий невинный роман Герберта Рида «Наивное дитя» (1935), мы все же хотим отметить, что уже в нем отчетливо выражено желание уйти от сложной действительности современного мира. Рид описывает два утопических мира, упрощенных, завершенных и абстрактных: один — в крошечной южноамериканской республике в начале XIX века, другой — под землей. Он пытается передать последнему часть знаний надземного мира, но это оказывается невозможным:
«Его свидетельство имело не большую ценность, чем свидетельство человека, который проснулся бы после отчетливого сна. Его сон был реальным, но единственным в своем роде».
Именно уникальность сна Рида, его полная оторванность от чего-нибудь, похожего на наш опыт, и делают его Утопию совершенно нереальной. Мир, им описываемый, немного напоминает описанный в последней части книги Шоу «Назад к Мафусаилу»: в нем вслед за юношеским периодом игр и любовной свободы люди стали постепенно переходить к легким видам работы, к интеллектуальным утехам и, наконец, к одиночному созерцанию, заканчивающемуся смертью, после которой их тела сохраняются навеки в кристаллическом состоянии. Все в мире стремится к простоте кристаллов, и вокруг их собирания, устройства и созерцания, перезвона разнообразных кристаллических гонгов и сосредоточиваются все удовольствия и философия населения. В «Назад к Мафусаилу» Шоу еще ранее определил то состояние духа, которое обнаруживается в романе «Наивное дитя».
«Тиндаль заявил, что он видел в Материи залог и потенцию для всех форм жизни, и, вооруженный своей ирландской графической ясностью воображения, нарисовал картину мира намагниченных атомов, с положительным и отрицательным полюсами у каждого, соединяющихся благодаря отталкиванию и притяжению в упорядоченную кристаллическую структуру. Такая картина имеет опасное очарование для мыслителей, удрученных кровавыми беспорядками живого мира. В поисках более чистых объектов мышления они находят в концепции кристаллов и магнитов счастье более драматическое и менее ребячливое, чем счастье, находимое математикам в отвлеченных числах, потому что они видят в кристаллах красоту и движение без разлагающих аппетитов плотской жизненности».
Рид, как и его герой, тоскует по порядку и красоте. Он надеется прежде всего обрести их в аркадской простоте своей южноамериканской Утопии, но, потерпев неудачу в этом, находит их, следуя в этом случае многозначительному образу реки, текущей обратно к источнику, в нечеловеческой породе, для которой смерть есть высшая форма бытия. Это то же самое видение, которое он выразил значительно раньше в одной из своих поэм: