14
На корабле возникла секта «терок».
Собравшиеся члены трут друг друга.
Здесь больше женщин, но глава — мужчина,
который называется «терпуг».
(Словечко из доголдонских времен.)
Все это связано с понятьем «пища», «кухня»,
где пищу помещали на огонь.
Так объясняет «Голубой архив».
Вот все, что я узнал.
Когда-то в школе, я припоминаю,
показывали нам живое пламя.
Горело деревянное полено:
возник огонь и появился дым
и вроде бы тепло.
Полено тут же опустили в воду,
веселый и живой огонь погас.
Деревья — редкость. Много их росло
в доголдонское время, но позднее
их погубила радиоактивность.
Смотрели мы, дыханье затая,
как дерево рождало теплый свет.
Какая даль, какая это даль.
15
Я отключаю Миму, обхожу
корабль, прислушиваясь к разговорам.
Вот начинает старый космонавт
рассказ о Нобби — о своей любви.
— Малышка Нобби не была казиста —
она болела лучевой болезнью,
схватив три дозы, чуть не померла.
Врачи ее выхаживали долго
и гаммосалем, и ТЭБЭ-лучами.
Пробыв не год, не два в палатах скорби
больничного барака Тундры-2,
дешевеньким голдондером вернувшись
на Землю, стала Нобби жить, как прежде,
устраивая всяческую помощь
нуждавшимся на Марсе и Венере.
Народ на Марсе гробят холода,
а на Венере — сырость и болота.
Моя худышка просто извелась,
не говорила ни о чем другом.
А я — я думал о своей зазнобе:
как в Тундру-2 я прилетал, как с Нобби
гуляли и мечтали мы вдвоем.
Я был тогда на «Максе» новичком.
Наш барк ходил вначале на Венеру,
но брошен был возить на шарик тундр
переселенцев с ихним обустройством.
Окончилась война тридцать вторая,
вовсю внедрялся третий план контроля.
Конечно, выборы и новый Дик на троне,
а по подвалам — пряники для тех,
кто улизнул от выборов в кусты.
Исправившийся получал рюкзак,
прогулочку в голдондере-тюрьме,
три года торфоразработок в Тундре-9.
Паршивей места просто не нашлось
на целом Марсе. Я там был разок.
Но это все — наружность. Изнутри
куда страшнее этот «план контроля»,
поскольку доброта на перфокартах
засчитывалась, как огромный минус,
жестокость получала перевес
над затаенным даром к состраданью.
Плутали мы по зарослям контроля.
Но мимы — молодчаги: содержали
такую гору сведений в порядке!
Ведь всяк играл по три-четыре роли,
затеявши спасительные прятки.
16
Людской поток проглатывают двери.
Из-за дверей я слышу смутный гул.
В нем — смесь надежд, отчаяний, безверии.
Но гул помалу в песне потонул.
Мистическая песнь твердит сурово,
что могут огнестойкость даровать
виденья, поставляемые Мимой,
и пустота космических пространств.
- Приди, прекрасный век, чугунный век,
сжирайте все живое, огнь и хлад, —
не покорится гордый человек.
Приди, прекрасный век, чугунный век.
Гул побеждает. Все уходят к Миме,
стенают там, как пред стеною плача,
покуда из таинственных миров
не поднесут им сладостный улов.
Блаженный брег поймала как-то Мима,
и блеск его нас долго утешал,
потом блаженный мир промчался мимо:
другим далеким миром послан вал,
унесший прочь блаженное виденье.
Бессильна Мима против мрачных теней.
И снова охватило всех смятенье.
17
Поднаторев в нырянье в глубину,
ты любишь глубиною козырять,
но здесь твоим уменьям грош цена:
здесь нет глубин и некуда нырять.
Мы видим мнимую величину
твоих заслуг, ныряльщик в глубину.
В кристалле этим славы не стяжать:
ты думаешь, что истинно нырнул,
а крутишься на месте все равно.
И уважать твои нырки смешно.