Вернувшись в Париж, я, к счастью, застала там Женни. Мы не виделись целых десять лет. Ей уже минуло двадцать семь, а мне — тридцать семь — боже мой! — тридцать семь лет! Женни увезла меня к себе чуть ли не силой. С вокзала я поехала в гостиницу, квартиры в Париже у меня, разумеется, не было, родители умерли, мне не хотелось никого беспокоить. Предстояло снять и обставить квартиру, приготовить все к приезду семьи, именно затем я и вернулась в Париж первая. В колониях мы не разбогатели.
Новая Женни смущала меня, в ее жизни, надо полагать, произошло немало перемен, я боялась, что мы будем друг другу в тягость. Но, услышав по телефону мой голос, Женни воскликнула: «Где ты?», тут же примчалась, заперла мои чемоданы, приказала своему шоферу погрузить их в машину, и похищение состоялось.
Женни занимала неподалеку от Трокадеро огромную квартиру или, вернее, три соединенные квартиры, две находились в одном доме, третья — в соседнем, и ее присоединили, пробив стену. В обширной квартире Женни все было внушительно, монументально. Большие комнаты казались еще просторнее оттого, что стояли полупустые, двери между ними были сняты и песочного цвета ковер тянулся через всю анфиладу комнат. Гостиные с громоздкими кожаными креслами, громадными люстрами, тяжелыми двойными занавесями напоминали салоны старинного респектабельного клуба. Но, миновав парадные гостиные, вы попадали в так называемый будуар — маленькую комнату, смежную со спальней Женни; их разделяла плотно обитая дверь. В будуаре стоял диван, такой удобный, что с него не хотелось вставать, легкие золоченые кресла и козетка — диванчик на двоих, выгнутый в форме французского «S», где собеседники сидят друг против друга. Сама расстановка мебели в будуаре располагала к задушевным беседам вдвоем, и не только вдвоем. По обе стороны окна висели картины Гойи, над диваном — несколько Ренуаров, а кое-где по стенам — рисунки Энгра.
Но по-настоящему «у себя» Женни была только в своей спальне, которая находилась в квартире соседнего дома; в нее попадали через плотно обитую дверь будуара, спустившись всего на две ступеньки. Вторая дверь комнаты вела в широкий коридор. Эту квартиру не уродовали ни стены с отвратительными деревянными панелями, выкрашенными коричневой масляной краской, ни лепные потолки, что «украшали» гостиные соседнего дома, построенного в начале века; в этом доме, более старом, стены были светлые, а спальню заливал зеленоватый, прозрачный, как вода, кристально чистый свет от занавесей, от ковра и деревьев, растущих под окнами. Солнечные лучи преломлялись в зеркалах, и радужные зайчики прыгали по стенам. Казалось, спальня — единственная комната во всей квартире, и Женни здесь не только спит, но и работает, и ест… Вся прелесть комнаты заключалась в том, что каждая вещь здесь в точности соответствовала своему назначению. В простенке между окнами — фаянсовый туалетный столик, как в самой роскошной парикмахерской, с множеством блестящих благоухающих вещиц; напротив — трехстворчатое зеркало, какое бывает у портних; у самого окна — массивный стол, служивший Женни письменным, а возле него, на вращающейся этажерке — точно в книжной лавке — книги. Бумаги Женни хранила в ящиках великолепного старинного секретера. Горностаевое одеяло с широкой низкой кровати свешивалось на пол. Когда не было гостей, мы ели вдвоем за круглым столиком перед белым мраморным камином (как здесь, должно быть, уютно зимой!). Кроме того, в комнате стояла кушетка и низенькие кресла в стиле Директории. На стенах висели фотографии не известных мне людей, а на тумбочке возле кровати стояла моя фотография, где я снята с совсем еще крошечной Лилеттой на руках. Единственное, что мне тут не нравилось, это обилие зеркал, — они следили за вами, подсматривали, подстерегали каждый ваш жест, каждый поворот вашего тела, ловили вас в профиль, со спины… К спальне примыкала ванная комната Женни, непристойно роскошная — такие бывают лишь в американских кинофильмах.