— Не согласитесь ли вы, сударыня, составить мне партию для экосеза?
Ах, ведь что-то надо отвечать! И как-то поклониться! Она толком не знала ни того ни другого — ведь ее не учили. Она что-то пробормотала — сама не могла понять, что именно, но смысл был: да, согласна. Подала руку и тут, в последнюю секунду вспомнив, что, кажется, полагается сделать реверанс, изобразила этот реверанс, как смогла. Не успела опомниться, как ее уже вели к центру зала, люди вокруг расступались, и все взоры были обращены на нее, на них.
Партнер сделал первый поворот… И в этот момент ее волнение немного улеглось, ведь она умела танцевать, все домашние признавали, что танцует она неплохо, хорошо двигается. Мачеха, Екатерина Николаевна, особенно хвалила умение падчерицы точно следовать за движениями партнера. Вот и теперь она, словно в зеркале, повторяла все па, все наклоны и повороты своего партнера.
В середине танца был момент, когда танцующие сближались и делали несколько движений совсем рядом. Не так близко, как в вальсе, конечно (ах, она обожала вальс!), но достаточно. И она услышала, как человек в синем комзоле, повелевавший всей империей, произнес:
— А вы хорошо танцуете! И так милы! Почему никто не пригласил вас на первый танец?
Этот человек, перед которым все трепещут! Невысокий, некрасивый, со слишком большими глазами и маленьким слабым ртом! Тот, по чьему велению бал начался — а может и закончиться, если он того захочет! И Он говорит с ней! Да, но ведь надо что-то ответить!
— Я не знаю, ваше величество, — произнесла Анна, стараясь, чтобы голос не дрожал и не звучал слишком тихо, — вероятно, здесь есть дамы достойнее меня.
— Какой прекрасный ответ! — восхитился Павел.
Он перестал улыбаться, совсем перестал, смотрел на нее испытующе, словно что-то старался понять. Хотел еще что-то сказать, но подошла следующая фигура танца, и надо было расходиться. И они разошлись, и снова начались поклоны, повороты… А потом вдруг стало тихо, и человек в синем камзоле взял ее за руку. Что случилось? Ах да, ведь танец кончился! Он должен проводить ее обратно. Вот, проводил, любезно поклонился (теперь она не ударила в грязь лицом: согнулась в низком реверансе) и пошел обратно, где ждал его тот, с орденскими лентами.
Только сейчас, оставшись одна, она осознала значение случившегося. Осознала по тому, как на нее смотрели окружающие. Собственно говоря, такое случилось впервые в ее жизни — чтобы на нее смотрел кто-то, помимо членов ее семьи и дворовых слуг. А тут… Величественные дамы, чьи платья были украшены жемчугом и бриллиантами, их важные спутники с орденскими лентами на шее, статные офицеры в красивых мундирах, с замечательными усами, девицы, ее ровесницы, — все они глядели на нее, словно на какую-то диковину. В их взглядах читалось изумление, зависть, желание понять случившееся. Ах, она сама хотела бы это понять! Ясно было только одно: государь, который редко удостаивал дам своим вниманием, почему-то выбрал ее. Значило ли это, что она хороша? Вероятно, да. Даже наверняка — да. Иначе почему бы он направился именно к ней? Выходит, что она, которую отец с мачехой считали дурнушкой (а за ними и сестры туда же), — красива, настолько красива, что может заинтересовать разборчивого императора.
Этот вывод нашел подтверждение уже в следующую минуту, когда оркестр снова заиграл контрданс, и к Анне с разных сторон устремились сразу два кавалера — тот самый белокурый юноша, о котором она думала, и высокий статный офицер. Она отдала предпочтение офицеру. Потом ее пригласил важный господин с пышными бакенбардами, по всей видимости, в больших чинах, и снова офицер, но уже другой… И так до самого конца бала она оставалась в центре внимания. Теперь ей уже не приходилось скучать и выискивать в толпе — кто же ее пригласит? От постоянного движения она раскраснелась, похорошела и больше уже не сомневалась, что император выбрал ее именно что за красоту.
За всеми этими приглашениями Анна и не заметила, в какую именно минуту человек, так стремительно изменивший ее положение среди приглашенных, покинул бал. Император ушел незаметно, а веселье продолжалось. Впрочем, очень долго оно длиться не могло: все знали, что государь ложится рано, встает ни свет ни заря и не любит ночного шума. Поэтому спустя час после ухода Павла распорядитель скомандовал оркестрантам сыграть последнюю мелодию и покинуть зал. Публика тоже стала расходиться.
Заслуживают внимания два разговора, состоявшиеся в этот вечер в разных местах Москвы.