— Что — что?
— Что именно ты будешь писать?
— О, то, что все обожают.
— Вон как.
— Может, стану писать романы. — Тон Анны делается задумчивее. — Или статьи. Кто знает?
— Международный успех?
— Да. Международное признание, квартиры в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. Да-да, во всех трех городах.
— Писатели не могут жить в Нидерландах?
— Я не хочу. Мне хочется повидать мир.
— Угу. Подай вон ту папку.
— Подать тебе…
— Папку с бумагами. Анна. На которую ты положила стеллс'р.
— А-а, — говорит Анна. Убирает степлер и подает папку.
— Спасибо.
Секунда — и Анна спрашивает сестру:
— А ты?
— Я?
— Чем собираешься заниматься ты? — Анна не ждет, что сестра ответит. Обычно игры в духе «что, если» Марго не жалует. Но, к немалому удивлению Анны, Марго перестает работать. Ровно на столько, сколько ей надо, чтобы обдумать ответ.
— Пожалуй, — говорит Марго, — пожалуй, я бы хотела поехать в Палестину и стать акушеркой.
Анна вздрагивает.
— Правда?
— Я разве не говорила?
— Может, и говорила, но я решила, что ты шутишь. Ты хочешь в пустыню?
— Не вся Палестина пустыня, Анна.
— Но и не Нью-Йорк и не Лондон.
— И что? Может, мне интереснее помогать людям.
Тишина. Анна смотрит на стопку мятых накладных.
— Что-то хочешь сказать? — спрашивает Марго.
— Ничего, — отвечает Анна. — Кроме того, что ты, как обычно, жертвенная. Поедешь принимать детишек Сиона на благо евреев.
— И вовсе не всегда я жертвенная.
— В сравнении со мной — да.
— Ну, может, ты станешь писать на благо евреев.
Анна моргает, продолжая хмуро рассматривать бумаги. Писать на благо евреев. Поднять их из бездны страданий и показать их в таком свете, в каком это всегда было угодно Господу: как образцы добродетели. Не слишком ли возвышенные грезы для девочки?
— Может, и стану, — отвечает она.
За ужином она пробует рассказать о своих мечтах собравшимся узникам. Жить в далекой столице. Стать известной писательницей, обожаемой во всем мире.
— Ой, ну надо же, — криво усмехается госпожа ван Пеле. — Держу пари, что совсем скоро она выйдет замуж.
— Мама, — с упреком говорит Петер. На голове у него обычный хаос. Но лицом он похудел и выглядит более мужественным.
— Я всего лишь говорю правду, — отвечает его мать и едва заметно подмигивает. Она тоже похудела — после двух с половиной лет скудного питания. Кожа сделалась дряблой, накрашенные губы кажутся восковыми — Девушка настроена на карьеру, — ехидничает она.
— Тебе бы налегать на французский, если собралась жить в Париже, — тоном старшей сестры произносит Марго. — Votre français est plutôt atroce[7].
Анна кисло отвечает:
— Aller manger les escargots, s’il vous plaît[8].
— А я рада, что у Анны есть стремления, — неожиданно вступает в разговор мать. — Хотя Париж… Нью-Йорк? Зачем тебе так далеко? Не понимаю.
— Может, чтобы избавиться от постоянных поучений, — резче, чем хотелось бы, отвечает Анна. Просто взрослые так легко выводят ее из себя. Хотя сейчас воцарилась тишина — лишь Ее Величество Керли ван Пеле шипит о том, что она-де чересчур дерзит.
— Ну, — высокомерно и ехидно произносит господин Пфеффер, накладывая себе пережаренной картошки, творения госпожи ван Пеле. — Не просто писательницей, а знаменитой? В самом деле?
— Вам настолько трудно это представить, господин Пфеффер? — ехидничает в ответ Анна.
Когда Пфеффер только появился в Заднем Доме, это был ухоженный и тщательно одетый человек. Теперь его воротнички и манжеты поистрепались, а на голове остался жалкий клочок седых волос, кое-как зализанных ото лба.
— Трудно? — с усмешкой повторяет он. — Вот только у писателей должен быть талант, правда? Потому они и зовутся писателями, что у них есть талант к чему-то еще, кроме хамства.
Анна мигом вскакивает на ноги, готовясь взорваться, но мать тут же ее осаживает.
— Вернись за стол! — велит она. Лицо ее заострилось, черты стали резче, точно кто-то отрезал от нее по кусочку. — Бога ради, дочь, не за ужином же!
— То есть вы позволите ему говорить со мной таким тоном? — взвивается Анна.
— Аннеке, прошу тебя. Сядь, — спокойно говорит Пим. — Не порти аппетит другим.
Анна морщится, но плюхается на свое место и сидит с надутым видом. Рядом с ней сидит Беп. Сегодня вечером она ужинает с ними.
— Ну я вот тоже посмотрела бы Нью-Йорк, — говорит она, подняв глаза от своей тарелки.
Мама озадачена.