Прошла надо мной ярость Твоя, ужасы Твои истребили меня.
Она все еще не может поверить. И испытывает шок всякий раз, просыпаясь после прерывистого сна и понимая, что лежит на настоящей кровати и настоящих простынях, чистых и белых. Как же это? Чем она заслужила такую роскошь? В полевом госпитале пахнет хлоркой и диареей, повсюду пируют полчища жужжащих мух. Но в открытое окно проникает теплый и свежий ветерок, и какой-то своей частью Анна не может не получать от этого удовольствие. Сознание остается спутанным, и когда она ощущает, что простое прикосновение тепла приятно, это чувство кажется ей едва знакомым.
На подставке закреплена бутылочка с прозрачным физиологическим раствором, через трубочку поступающим в иглу, которая торчит в Анниной руке. Игла крепится полосками белого пластыря. Иногда на бутылочку падает солнечный луч, и Анна с благоговением наблюдает, как в ее венах растворяется серебристый свет. В одно такое солнечное утро Анне Франк и удается обратиться к медсестре из британского Красного Креста, только что заменившей ей белье (Анна нечаянно обделалась, ведь понос еще тут как тут). Сестра — низенькая плотно сбитая молодая женщина в треугольной шапочке, армейских ботинках и брюках под белым халатом. Простое лицо без тени косметики, с выражением тупой отстраненности — лишь когда она меняла белье, Анна увидела, что в ее глазах мелькнуло что-то вроде жалости. А может, сочувствия.
— Извините, у вас не будет зеркальца? — английского Анны на такой вопрос хватило. Сначала сестра, казалось, не расслышала просьбы — да и кто бы стал винить ее, задерганную бесконечными требованиями пациентов: Schwester, Schwester, Fräulein, bitte! Утку! Сестра, сестра, фройляйн, прошу вас! Ich brauche eine Schüssel geben, bevor ich mich scheissen[9]. Лекарство. Medycyna. Siostra, medycyna. Поменяйте мне белье. Нет, сперва мне!
Так что Анна громко повторяет:
— Можно мне зеркало?
Сестра смотрит на нее. И молчит, только не спускает с нее глаз из-под нахмуренных бровей, не глядя, шлепает ладонью назойливую муху и вдруг, громыхнув подошвами тяжелых ботинок, уходит. Вот и все, думает Анна. Вот и все. Не будет мне зеркальца. Остается только воображать, как я выгляжу. В Аушвице лишь у немногих девочек были зеркальца, но Анна так и не смогла им обзавестись. Даже посмотреть на себя в зеркало стоило дорого. Половинку корочки хлеба. Три картофельных шкурки. Контрабандная сигарета. Кто мог себе такое позволить? Анне остается вспоминать темнокудрую девочку, гадкого утенка, крутившуюся у зеркала над раковиной в уборной. Хотя она знает, что такой девочки с таким лицом больше не существует.
На ее одеяло набрасывается туча мух — одна перелетает ей на лоб и на нос, а она и не пытается ее отогнать. Конечно, немецкие мухи. Мухи фюрера, они здесь, чтобы мучить евреев. Но на самом деле мухи подобны покойникам. Их учишься не замечать. В лагерных бараках мухи обсиживали все толстенным слоем, как замазка, даже в мороз. Сотни сгрудившихся женщин, кровь, слюна, экскременты и прочие жидкости. Мушиный рай.
Анна с удивлением поворачивает голову на топот ботинок. Сестра Красного Креста вернулась. Нахмуренные брови никуда не делись, но, может, потому, что она еще молода, сестра знает, как важно иметь зеркальце, пусть даже треснувшее посередине.
— Зеркальце! — объявляет она, точно ища подтверждение значению этого слова. Но Анна не спешит принять его. В желудке щемит от страха. Как глупо было просить о таком! Зачем? С чего это ей понадобилось видеть свое лицо — что она там увидит, лицо мертвеца? Лучше отвернуться. И когда она уже собирается отвернуться и пялиться в пространство, медсестра Красного Креста решает, что ей нужно помочь. Раскрывает костлявую ладошку Анны своей рукой и вкладывает туда зеркальце.
На Анну смотрит лицо призрака. Кожа в пятнах. Провалы глаз помнят жестокий голод, забытый остальным телом. Ее снова обрили наголо, на этот раз англичане: на голом черепе видны струпья от вшей. Если и была в ней красота, то ее больше нет. Ее отняли. Жуткое зрелище. Будь у нее силы, она бы швырнула зеркальце на пол — пусть разлетается вдребезги. Но их нет, и зеркальце просто выскальзывает из ее руки. Она слабо стонет от отвращения, напрягая шею, не обращая внимания на полчища фюреровых мух.