— Анна, — повторяет он, но тут же снова останавливается. Что-то заставляет его спуститься на ступеньку ниже, она это видит. — Знаешь, — начинает он спокойно и немного отстраненно, — там пусто. Немцы вывезли все. Мип рассказывала, что они подогнали фургон и вытащили все. Абсолютно все. Не осталось ни гвоздя.
Анна смотрит сперва на шкаф, потом на отца.
— Ты там был? — спрашивает она.
Его взгляд пуст.
— Да.
Муши сонно мяучит у шкафа.
— Я тоже хочу войти, — говорит она.
— Анна, нет. Ты уверена?
Сжав губы, она делает шаг вперед. Механизм за шкафом еще работает. Она тянет за шнур и слышит глухой щелчок засова. Шкаф плавно сдвигается, и она видит спрятанную за ним серо-зеленую дверь. Анна берется за ручку и, когда та открывается, за нее заглядывает Муши — заглядывает, но тут же стремглав несется вниз по лестнице, оставив Анну одну смотреть внутрь узкого короткого прохода. Быстро нагнувшись, она достает из трещины в полу маленькую горошину и зажимает в кулаке. Это всегда было работой Петера — таскать тяжелые мешки с сушеными бобами на кухню. Однажды он нес сорокапятикилограммовый мешок, а она, как обычно, его кокетливо поддразнивала — и тут мешок распоролся по шву. С громоподобным шумом на лестницу обрушилась лавина коричневых бобов. Анна по щиколотку в бобах стояла внизу и моргая смотрела на Петера. На узком мальчишеском лице отразилось потрясение. И вдруг он залился чистым, невинным смехом. Впоследствии при каждой уборке нет-нет да находили парочку закатившихся бобов.
Войдя в проход, Анна оказывается у комнаты слева от лестницы. Зажмурив глаза, она берется за ручку и открывает дверь. Еще не открывая глаз, она представляет комнату такой, какой запомнила. Разномастная мебель. Шторы из лоскутков, собственноручно пошитые ей и Пимом. Потертая ковровая дорожка. Днем комната служила общей гостиной, ночью — спальней для мамы и Пима. А позже — и для Марго, поскольку в Убежище прибыл великий зубодер господин Пфеффер и забрал ее кровать, отчего ей пришлось спать на раскладушке. Сбоку под тяжелым стеллажом орехового дерева стояла кровать ее матери, покрытая бледно-кремовым, связанным крючком, покрывалом. Мама всегда убирала туфли под кровать, и Анне приходилось лазать по-пластунски, если туфля заваливалась стишком далеко. За маминой кроватью располагалась черная дымовая труба, а у окна — стол с вышитой скатертью и разнокалиберными стульями. И наконец, шаткая старая кровать, на которой спал Пим: латунные шишечки на ней покрылись патиной. Когда пролетали британские бомбардировщики, перепуганная Анна бежала к постели отца — дитя в поисках убежища. Не к маме, нет. Перед ее мысленным взором предстает мама. В длинной домашней кофте, потертой у локтей, волосы, уже подернутые сединой, стянуты в тугой узел на затылке, она заправляет утром постель. Анна ощущает радость — к которой тут же примешивается чувство вины и утраты. Как слепа она была, отчего не разглядела ее подлинной смелости и любви? Как глупо спорила с матерью по каждому поводу. От обиды написала о ней в дневнике кучу ужасно несправедливых вещей, но так и не попросила прощения — даже в Биркенау. Впрочем, там было не до прощения — надо было выживать. О, если бы можно было открыть глаза — и встретиться с мамой взглядом.
Но когда она, наконец, решается, там никого нет. Ничего не осталось. Лишь неметеные полы и облупившаяся краска на подоконниках. Слышно, как разбегаются от ее шагов мыши. Комната погружена во мрак. Лоскуты, которые они с Пимом сшили в первые дни пребывания в Убежище, все еще висят на окнах. Она сдергивает их, впервые за много-много дней впуская в комнату солнечный свет, они валятся на пол, и Анна отряхивает ладони.
Дверь в следующую комнату открыта. Это ее комната. Она делила ее с восьмым обитателем Убежища — маэстро зубоврачебных дел Пфеффером. Две кровати на расстоянии метра друг от друга, к своей она приставляла стул, чтобы не свисали ноги. На внутренней стороне двери — крючок для платья и ночной рубашки. Стул и узенький деревянный письменный стол — о, какие баталии разыгрывались со стариканом за право им пользоваться! Собственно, это была лишь одна из непрерывных войн среди обитателей Заднего Дома. И это настолько выбивало ее из колеи, что даже сейчас она не испытывает жалости к тени господина Пфеффера — одной из множества теней усопших, которые неотступно следуют за нею. Все, что она помнит, — неодобрительную ухмылку на лице старого пердуна, и все, что хочет, — дать ему по губам, чтобы стереть ее. Когда он не заставлял Анну замолчать и не выговаривал ей за что-нибудь, то узурпировал письменный стол ради своего сверхважного дела: он взялся учить невесть зачем ему понадобившийся испанский. Анна до сих пор не может его забыть: штаны натянуты едва ли не по грудь, красная домашняя куртка, черные лакированные шлепанцы, на носу — очки в роговой оправе; перед ним в кружке света от настольной лампы учебник испанского в желто-белом полосатом переплете, Actividades Commerciales[10]. Беззвучно шевеля губами, он склоняет глаголы. Me gusta el libro. Te gustas el libro. Nos gustos el libro[11].