Ряды современных зданий из песчаника расходятся симметричными лучами от центральной звезды высокой желтой башни под названием Волкенкраббер. «Скребущая облака». Двадцатиэтажный выступ из бетона, стали и стекла почесывает пузики облакам среди респектабельных окрестностей. Полдень пахнет выпечкой из пекарни Бломмештайн и немного — ветром с реки. Вот она, Мерведеплейн, «Мерри», как окрестила ее про себя Анна.
Они живут в доме номер тридцать семь. Четыре комнаты, кухня, ванная и уборная, плюс комната наверху, куда они пустили жильца-холостяка. Квартира просторная, с чудесной platje — так здесь зовут террасу на плоской крыше, залитой смесью гудрона и щебня: летом загорать там не хуже, чем на любом пляже. Анна поднимается по лестнице и встречает мать в капоте, с выражением мрачным и разочарованным. Мать Анны дама степенная, с густыми бровями и непринужденной улыбкой Холлендеров. Вот только теперь она почти не улыбается.
— Анна, — хмурится мама. — мне нужно с тобой кое о чем поговорить. Садись.
Застекленная дверь в гостиную цвета морской волны открыта. Безропотно бросив сумку на мамин диван с горбатой спинкой, она бухается на него сама и беспокойно выдыхает, наклонив голову в знак немного самонадеянной покорности. Должно быть, госпоже Проныре не терпелось — так она спешила домой, чтобы позвонить маме и все выложить. Мама присаживается в невысокое кресло напротив, скрестив лодыжки. Анна ждет, когда же на нее обрушатся упреки и презрение.
Но вместо этого мать говорит просто:
— Ты взрослеешь.
Анна моргает.
— Я знаю, — говорит мать. — Тебе вот-вот стукнет тринадцать — и как это вышло так скоро, ума не приложу. Но ясно одно: ты становишься девушкой. Думаешь, я не понимаю, — продолжает она, — но ты неправа. Прекрасно понимаю. Веришь или нет, но мне тоже было тринадцать и я думала, что твоя бабушка Роз, да будет благословенно ее имя, вообще меня не понимает. В этом возрасте я хотела пробовать новое. Хотела быть похожей на твоих дядей и иногда искала неприятностей. Хотела нарушить правила. Но, поскольку я была девушкой, это… — Мама выдыхает. — Тогда об этом не могло быть и речи. Мама не спускала с меня глаз, чтобы не позволить выйти за рамки приличий.
— Правда? — не выдерживает Анна. Ее это, признаться, удивило: бабушка Роз, мир ее праху, вечно подшучивала над мамой с ее страстью к «пристойности». Мать Анны, сжав губы в усмешке, качает головой:
— О да, знаю. Ты считаешь, что твоя Oma всегда была на твоей стороне и шутила, что Ее Величество Эдит желает поступать всегда так, как полагается, но поверь: она была много, много строже, чем я когда-либо. Мне вообще запрещалось говорить в обществе взрослых — только отвечать на вопросы. Можешь себе такое представить, дорогая моя девочка?
Анна вынуждена признаться:
— Нет, мам, не могу. Я бы лопнула.
— Да, — соглашается мать с той же усмешкой. — Я тоже так думаю. Вот и стараюсь быть помягче с тобой и твоей сестрой. И не то чтобы меня не ругали за это. Многие матери считают, что я веду себя слишком современно и слишком многое вам позволяю. Я же отвечаю: время идет, мир меняется. Так что когда ты говоришь, что терпеть не можешь брюссельскую капусту, я даю тебе еще тушеной моркови. Когда к нам приходит мальчик и приглашает тебя погулять или в кафе-мороженое, я, скрепя сердце, отпускаю Когда ты хочешь побыть одна, я позволяю тебе это. И когда ты говоришь что-то, что считаешь очень важным, я стараюсь слушать — что бы тебе ни казалось. Но, — наконец говорит мать, — я все еще твоя мать и чувствую ответственность за твое благополучие. И так будет всегда, моя дорогая девочка, неважно, сколько тебе лет.
Анна смотрит на мать со своего дивана. И пытается переварить услышанное. Глаза матери превратились в две луны. Анна тщится представить, как когда-нибудь мама превратится в добрую бабушку, совсем как ее Oma; но мамино лицо исхудало с тех пор, как пришли мофы[5], а шея сделалась морщинистой. С лица ушло все обаяние. Густая копна блестящих волос цвета жженого сахара, которой она страшно гордилась, аккуратно расчесана на пробор янтарным гребнем и посеребрилась кое-где сединой. Руки, по обыкновению, сложены на коленях, но теперь они неспокойны. Она жестом поправляет волосы, как всегда в тех случаях, когда решает либо сказать то, что непременно вызовет ссору, либо не говорить этого ровно по той же причине.
— Я не хочу быть строгой, Анна, — сказала она. — И повторюсь: я знаю, что ты взрослеешь. Но сейчас буду непреклонна: курить тебе нельзя, Аннелиз. После всех болезней, которые ты перенесла в детстве, сигареты могут сильно повредить твои органы дыхания.