— Вы уж простите меня, милая. Разговор окончен. Работа не ждет.
Ей трудно даются ступеньки лестницы в контору отца. Дойдя до середины, она чувствет, что качается, словно взобралась на утес над пропастью. Внутри зарождается паника. Она пытается сосредоточиться на чем-то. Впивается взглядом в трещину на ступеньке. Считает от ста до нуля, нащупывая на запястье пульс. Марго уже тут как тут в своих лохмотьях. Значит, это правда, — говорит она. — Его отец был квислинговец. Коллаборационист.
Воздух напоен влагой. Она выходит из школы, садится на велосипед и едет в тайное логово Раафа. Проезжает Тощий мост. Вот и поворот, за которым дом на Луи Ботастраат. Разрушенные здания зарастают зеленью. Ошеломительное зрелище. Жизнь берет свое даже на кладбище.
Когда она вступает в замок Раафа, выясняется, что король отсутствует. В лихорадке она ищет среди одеял, потом в поисках улик поднимает матрац. Она должна найти… какую-то связь с Зеленой полицией. С предательством.
Ищи! — понукает ее Марго. Она появляется в своих завшивленных тряпках с розовой от расчесов кожей. — Ищи, что-то должно оставаться. Какие-то доказательства.
Но Анну охватывает страх. Она боится что-то найти. Какие-то свидетельства вины. Но прекратить поиски она не может. Если правда безобразна, она все равно должна ее знать. Она помнит череп на фуражке эсэсовца с того самого дня, как их арестовали. Этот череп преследует ее до сих пор. Он следит за ней. Иногда он ей снится. Totenkopf[16] приглядывает за ней. Она чувствует, как колотится ее сердце.
— Тебе здорово повезет, если найдешь тут сокровище, — слышит она голос за спиной и виновато оборачивается. На пороге стоит Рааф, засунув руки в карманы. Она вздрагивает, но сразу же выпрямляется. Смотрит на него.
— Я спички искала.
Рааф указывает на коробок — он лежит на ящике на самом виду.
— Вот они, — говорит он.
Анна бросает на них хмурый взгляд. У нее бурлит в животе. Она делает шаг вперед. Теперь уже не до притворства. Продолжать его отвратительно. Она поразит его — правдой.
— Твой отец служил в НСД.
Рааф стискивает зубы и прячет глаза.
— Кто тебе сказал?
— Не важно. Но это правда. Он был нацистом.
Рааф хмурится и качает головой.
— Не хочу говорить об этом.
— Это плохо. Если мы об этом не поговорим, я уйду, и ты меня больше не увидишь.
Она смотрит на него, пока он не поднимает взгляд.
Юноша загнан в угол. Он в ловушке. Наконец он пинает бетонный пол носком ботинка и с усилием отвечает:
— Ему нужна была работа, — и продолжает, в отчаянии от необходимости это признать: — Он был активным профсоюзником. Выступал за рабочих. Всегда. Даже когда я был ребенком, он брал меня на собрания, сажал на плечи, чтобы я видел флаги. Тогда было легче. Он работал жестянщиком. А какое-то время — сварщиком на механическом заводе в Йордане. Но потом у него возникли терки с управляющим. Не знаю, в чем там было дело, — может, из-за выпивки? Во всяком случае, он пошел с ним на принцип. А ты должен быть или за него, или против. Таков принцип. Для всех. Других принципов он не признавал. А тогда он сорвался и дал управляющему в морду. Вот его и выгнали, да еще с волчьим билетом — включили в список, из-за которого он не мог нигде найти работу через профсоюз. Долгое время он просто слонялся по улицам. Брался за любые приработки, чтобы у нас на столе был кусок хлеба. Потом началась война, и пришли немцы. И тут он обнаружил, что дорожка к окну выплаты жалованья для него снова открыта.
— Моего отца принудили взять его.
Рааф нахмурился.
— Он был неплохим работником, — продолжает Рааф. — Выпивал, да, но не стал лентяем или тупицей только потому, что был членом партии.
— Но для него, национал-социалиста, было, наверное, невыносимо, — говорит Анна, — работать на еврея.
— Он должен был чем-то зарабатывать, — повторяет юноша. — Вот и все. Во всяком случае, форму он не носил и лозунги не кричал. Да, он ходил на митинги. А что ему было не ходить, если там бесплатно пиво наливали? И я ни разу не слышал от него жалоб, что он работает на еврея.
— Ты сам говорил, что он называл евреев кровопийцами, — напоминает ему Анна. — Это были твои слова.
— Но что ты хочешь этим доказать? — спрашивает Рааф.
— Я просто хочу знать правду. Если твой отец был нацистом, то я имею право знать это. Он, наверное, и еврейское кино ненавидел? А был бы жив, избил бы тебя за осквернение нации связью с грязной жидовкой?