— Какого врача? Какого врача, Ворожцов? Нету никакого врача. Никто не придёт! Никто. Тут врача даже не вызовешь. Тут даже телефон не фурычит. Самим надо. Быстрее надо. Давай же. Делай что-нибудь…
— Что?
— Надо её снять, — повторил Тимур.
И Ворожцов сдался.
Леся показалась лёгкой, невесомой. Люди не бывают такими лёгкими. С арматуры она снялась как пластиковое колечко с детской пирамидки. Кровь продолжала течь, хотя, кажется, её вытекло больше, чем должно находиться в организме человека.
Тимур опустился на пол…
Он сидел, уложив девчонку головой на колени. Рвал какие-то тряпки, бормотал что-то невнятное, обращаясь то к Ворожцову, то к Лесе.
Она беззвучно шлёпала губами, пуская кровавые пузыри. А Ворожцов не знал, что сказать. Слова кончились. Всё кончилось. Остались только пустота и страх.
Он поглядел на ПДА. Меток по-прежнему было три, но он был совершенно уверен, что очень скоро их останется две.
Вот и всё.
Он так активно доказывал себе, что несёт за всех какую-то ответственность.
А теперь профукал всё и всех, за кого готов был отвечать.
Нет ответственности. Не за кого отвечать. И вот за это теперь придётся отвечать всю оставшуюся жизнь. Не перед чужими родителями, не перед своими, не перед следователем или судом — нет. Перед самим собой, перед совестью.
От прозрения сделалось ещё страшнее.
Он оглянулся на Тимура.
Тот сидел на грязном полу возле окровавленной арматуры. Лесю держал теперь на руках, как ребёнка.
Девчонка затихла. Глаза закрылись, кровь больше не сочилась.
Ворожцов медленно перевёл взгляд на экран, заранее зная, что там увидит.
Метки было две.
Тимур заскулил, как обиженная на жизнь собака, прижался лбом ко лбу Леси и принялся мерно покачиваться взад-вперёд, словно баюкал. Зачем? Она и так уже спит.
Ворожцов отвернулся и пошёл на улицу. Внутри вдруг стало абсолютно пусто. В этой пустоте не было размышлений, чувств, переживаний. Не было даже страха и усталости. Только отстранённое знание. Голые, сухие факты.
А ведь Тимур любил её. По-настоящему. На самом деле.
А он, Ворожцов? Кого любил он? И любил ли кого-то когда-нибудь, кроме своей идеи? Может, прав был Тимур, когда говорил, что они с братом одинаковые?
Нет. Пожалуй, нет.
Но если что-то, какое-то чувство было к живой Лесе, то где это чувство теперь, когда она умерла? Почему вместо него — пустота?
Ответов не было.
Слёз не было.
Ворожцов просто закрыл лицо руками и почувствовал, что его трясёт.
Странно почувствовал. Отстранённо. Будто всё это творилось не с ним.
Глава двенадцатая. Как в жизни
Солнце уже поднялось высоко, и тень от недостроенного дома падала во двор короткой дырявой пирамидой. Ветер притих. Улица замерла, как замирают в полдень все деревенские улочки в глубинке. Не хватало, правда, квохчущих кур, вышагивающих возле заборов, стука молотка, дымящей трубы, запаха свежескошенного сена…
Не хватало жизни.
За спиной была смерть, впереди — пустота.
Тимур встал с бетонной плиты и подхватил обрез. Не заметил, каким привычным получилось движение — рука уже запомнила его, как пальцы гитариста запоминают, где и как прижимать струны к грифу. Но гитаристу для этого нужны годы, а здесь хватило трёх дней.
Три дня летних каникул, которые пролетают для детей незаметно — в маленьких приключениях или обычной лености. Три дня, ставшие для него вечностью, где звенели отголоски мыслей и голосов. Где дрожало эхо поступков, желаний и чувств.
Три дня из осколков.
Тяжесть тела Леси до сих пор стыла в руках. Говорят, человек после смерти становится чуть легче, потому что его покидает душа… Дурь это всё. Жизнь, только жизнь дарит людям лёгкость. Смерть делает тяжелее.
Кровь с лица и ладоней он кое-как отмыл, штаны оттёр, заляпанный тёмными пятнами свитер снял и убрал поглубже в рюкзак. Следов почти не осталось. Если бы не эти полоски под ногтями, которые после похорон Леси стали будто бы ещё чернее. Умом Тимур понимал — иллюзия. Ведь на этот раз они копали не руками, а найденными среди инструментов лопатами. Умом понимал. Но глаза всё равно видели: полоски стали черней, въелись.
Ворожцов окончательно замкнулся. Тимур то и дело ловил на себе его долгий пустой взгляд, странный взгляд: будто на висок падал едва тлеющий уголёк — ни горячий, ни холодный. Невесомый. Почти пепел.
Они практически не разговаривали. Так, перебрасывались короткими фразами — информацией, не эмоциями. Спокойно, без надрыва.
Тимуру иногда казалось, что Ворожцов вот-вот окликнет его и начнёт говорить. Говорить что-то важное, правильное…