Так. Но что ее ждет после концерта?
Если «на бис» он сыграет вальс. Он возьмет ее за руку, посадит в машину. И повезет к себе в гостиницу?
Но Вячеслав Виннер был человек очень добрый. И, словно почувствовав, как она распаляется, как душа ее, погружаясь в беспомощность, почему-то находит спасение в ярости, он заиграл вдруг такое, что Лера — о, чудо — знала, помнила, слышала. И любила! Она только не знала, что это, как вдруг оказалось — Шопен! И, пронзенная этими милыми звуками, она, как тот облысевший чудак, закрыла глаза. Он говорил ей, что одиночество — мягкая и всевластная правда, слезы текут у всех, все плачут, а не один только человек, нужно только уметь их заметить, слезы роднят, мы доверим себя друг другу, потому что есть благо, а музыку эту никто никогда не придумал, она есть. А она отвечала ему, что это такое счастье жить в таком уютном и тихом мире, где люди бормочут ласково друг другу слова утешения, и что она просит его забрать ее туда, и сейчас, и поскорее, она бы припала к груди этого чудного черного инструмента, приникла бы ухом, щекой, распластала бы руки и, чувствуя, как влажнеет его черная и прохладная гладь, тихо бы плакала, незаметно, она не мешала бы. «Возьмите меня к себе! Пусть они смотрят, как вы играете и как я плачу. Это так невозможно? Нет! Возможно! Возьмите! Как это было бы хорошо…»
— Антракт! — сказал красавчик. Он горделиво улыбался, гордясь концертом, Виннером и этим прекрасным залом, в котором он работает.
Лера сначала решила, что будет тихонько сидеть. Но потом встала. Пошла. Попала на очень широкую лестничную площадку. По бокам двери, из которой она вышла, в стену были вправлены два огромных зеркала, все захватив, ничего не оставив. И из тех, кто спускался по лестнице вниз, нет-нет, кто-нибудь, оглянувшись назад, смотрел, как он выглядит сбоку.
«Где же сейчас Шопен? Осталось ли что-нибудь от Шопена?»
Облокотившись о перила, она смотрела, как две узкие лестницы вдоль стен внизу стекаются в одно очень широкое русло. Ей казалось, что она понимает она может догадаться по выражению лиц, по движению губ, о чем говорят. Вот эти две пожилые женщины: «Ты бы слышала этот тон! Каким тоном она со мной говорила…» И эта прелестная женщина в синем немыслимом балахоне: «Ты сказал им, куда мы идем? Я умираю от жажды. Один глоток апельсинового сока — я сейчас все отдам». Два молодых человека сбегали стремительно с лестницы, на ходу доставая сигареты, зажигалки.
Но и еще одно держало ее здесь у перил, притягивая, как магнитом, ее слух. И она, наконец, не сдержавшись, повернула и голову: длинная дверь с правой стороны, она была приоткрыта. Лера попятилась шага на два, в неширокую щель было видно, что и там, в этой комнате, стоит рояль, вполоборота стоит Виннер, а вокруг вплотную щебечет, смеется толпа, старички и старушки, красивые женщины, не больше десятка, это были «свои», это было ясно. Почему это было ясно? А бог его знает. Ну вот одна старушка потрепала Виннера по щеке, засмеялась, и все вокруг тоже засмеялись. Они говорили все разом, дружно и как-то мило, не перебивая друг друга. Но Виннер вел себя… странно… Лера, щурясь, пыталась понять… Он стоял, опустив глаза, хотя и отвечал время от времени то одному, то другому. Он был неподатлив! Вот! Лерино сердце дрогнуло радостно и победно. Громче всех говорила одна красивая женщина, у нее был низкий и звучный голос, она говорила так громко, будто пела на сцене оперного театра. Это была большая, красивая женщина, с большой головой и высоким лбом, вокруг которого черные гладкие волосы были натянуты и стянуты сзади узлом, красавица, и когда она хохотала, открывались яркие и ровные зубы. Но разобрать, что она говорит, было нельзя, казалось, что она говорит по-французски, по-итальянски…
Лера вернулась к перилам. Потом, не отнимая руки от перил, начала спускаться: «Попить, что ли, и мне, — вздохнула она. — Там, наверное, очередь уже набежала».
Но у буфетной стойки оказалось непредвиденно мало людей, спокойно стоящих людей, беспечных, то есть совсем не захваченных таким мощным фактором, как очередь. Никто за очередью не следил. Продвигаясь, все благодушно и со вкусом общались. Лера окинула взором все, что было в продаже. «Сок? Нет. Дорого. Булочку. Поесть. Чтобы так не дрожать».
— Да! Он очень неровен. Ну так что? Это как всякий настоящий художник! Он человек настроения. Я считаю… — говорила девушка с землистым лицом такому же юноше.
— Он что-то помнит, он что-то знает! Это было, ну с кем ты споришь, в пятьдесят девятом году! — говорил плотный и абсолютно довольный всем на свете мужчина. Он был похож на спортивного обозревателя. А может быть, на юриста. А может быть… Лера еще не умела, как говорится, видеть человека насквозь.