Над молом часто проносятся чайки. В отличие от пернатых Антарктики, они крикливы и своим картавым гамом злят Екатерину. Она изредка взглядывает на них обиженно и просяще. Может быть, ей кажется, что именно их крик мешает сотворению чуда. Чуда, совершенно необходимого ей сейчас.
Я делаю осторожный шаг к Екатерине и хочу ой сказать… Но челюсти свело холодом, и вырывается у меня не то рык, не то всхлип… И тогда я молча обращаюсь к ней со своим заклинанием…
«Не кори его, не кори себя! Говори ему сейчас о любви. Говори о любви, словно не было ссор и обид, об одной любви говори. И тогда приумолкнут крикливые чайки, перестанут на рейде взывать нетерпеливые гудки.
Говори о любви, говори! И тогда по неведомым нам законам, сквозь разряды в эфире, сквозь штормов грохотанье голос твой долетит до полярных созвездий, оттолкнется от звезд и со звоном прольется на антенны «Отваги». И Юрий услышит тебя и увидит. Такой, какой ты, возможно, еще не бывала, а только пригрезилась как-то, и долгие годы он ждал от тебя воплощения в эту зовущую грезу.
Говори ему о любви, говори! И тогда не она, подмосковная тихая женщина, станет рядом с хирургом у изголовья больного, а ты прикоснешься прохладной ладонью к его горячему лбу. Ты одна. Обязательно ты. Потому что другая — только слабая тень потревожившей грезы. А что тень по сравнению с живою и трепетной плотью, излучающей ионы любви?
Говори ему о любви, говори! Ты подумай: на всем белом свете существует ли что-то сильнее, чем чувство, родившее жизнь на земле? Если б люди хотели погибнуть, ничего им не надо: ни атомных взрывов, никаких потрясений Вселенной — просто надо вдруг всем разучиться любить.
Говори ему о любви, говори! И не верь никому, что открытия науки, появление роботов с чувственным радиомозгом и фотонный полет сквозь ревущую плазму светил хоть чуть-чуть приуменьшат всесильную силу любви.
Говори ему о любви! И тогда сотворится чудо!»
Вот что я молча сказал Екатерине.
И она приняла меня. Потому что посмотрела на сизую черту горизонта взглядом, какого я раньше никогда не видел у нее.
Подошла Ирина и прижалась щекой к щеке Екатерины.
Чайки угомонились. Они расселись на черной спокойной воде белыми точками.
И что-то обнадеживающее виделось мне в этом тихом черно-белом рисунке.
СИНЕЕ НЕБО
Повесть
В белой, забранной кафелем, предоперационной, воздев перед собой, словно священнослужители, руки, стояли три хирурга. К ним медленно приближались медсестры, держа на корнцангах операционные халаты.
Галя подавала халат крайнему справа хирургу Андрею Вихрову.
За ним одевалась высокая женщина в очках — Светлова, директор научно-исследовательского института глазных болезней.
Третий хирург был добродушный, кажется, с несходящей с лица улыбкой, толстяк Степа Зацепин.
Галя помогала одеваться Андрею, а поглядывала на Степана. От этого халат приближался к хирургу с перекосом — Андрей не сразу попал рукой в рукав.
— Куда ты смотришь? — прозвучало слишком громко.
Девушка вздрогнула. И все посмотрели в их сторону.
Андрей сам устыдился резкости. Быстро оделся и обработал руки первым. Галя понуро пошла за ним.
Степан ободряюще подмигнул ей. И тогда Галя улыбнулась.
— Что это с Андреем? — спросила Светлова.
Прежде чем ответить, Степан оглянулся — убедился, что Андрей уже не услышит.
— Только вам! — Степан поднял зеленый палец. — Рождается новая идея. Точнее — уже родилась. Совершенно потрясающая!
— У предыдущей, — Светлова повернулась, помогая сестре, — была, кажется, та же характеристика?
— Что поделаешь — век экспоненты! Поток информации растет в геометрической прогрессии. То, что вчера было гениально, — сегодня смешно.
— Печально, — Светлова пошла в операционную.
Через полчаса Андрей вышел из операционной.
Чувствовалось — чем-то расстроен. Резко скинул перчатки, сразу закурил, хотя один вид белой предоперационной, а потом и безупречно чистого, словно только протертого влажной тряпкой, коридора, пестревшего через равномерные промежутки четкими белыми прямоугольниками дверей, подчеркивал явную неуместность курения даже для раздосадованного хирурга. Впрочем, Андрей довольно быстро оказался на лестничной площадке, где уже покуривали, дружно толпясь у одинокой урны, ходячие больные, лихо, — сказывалась привычка к морским трапам, — отстучал каблуками по широкому пролету лестницы и резко толкнул тяжелую дверь главного корпуса.
Теперь он шел по широкой аллее к воротам клиники. Кажется, он и не заметил двух машин, стоявших у самого входа. Одна, приземистая, иностранной марки, блестела зеркалом полировки.
Вдоль всей аллеи серели пижамки больных, белели уплотненные повязки — у кого на одном, а у многих и на обоих глазах… На звук шагов Андрея больные оборачивались, провожали его незрячими взглядами. Не дойдя до широко распахнутых, узорчатого литья, ворот, Андрей вдруг остановился. Отшвырнул сигарету, повернул назад. Но тут его окликнули:
— Андрей!
В негустой тени акации сидел на скамейке аккуратный старик: тщательно причесанные волосы, домашняя пижама и дорогие черные очки.
— Здравствуйте, Федор Федорович.
— Видел, кого тебе привезли? — Гуцульской тростью Федор Федорович ткнул в сторону стоявших у подъезда машин.
— А-а! — Андрей махнул рукой, даже не оглянулся. — Везут и везут.
— Лорда аглицкого! — Федор Федорович вскинул трость жестом заправского мажордома. — Сэр Френсис Анабел Рамсей!
Андрей все же смотрел из-под руки на машины.
— Уже познакомились?
— Пока только провел разведку. Диковинный пациент, а?
— Больной. Этого титула для врача достаточно.
— Ну, не скажи!.. Все-таки интересно. Как же ты с ним объясняться будешь? Английский, небось, забыл, да и учил плохо…
— В иль ком, сэр Рамсей, енд лонг лив писс![1] — Андрей негромко рассмеялся. — Ничего я, Федор Федорович, не забыл, все, что надо, выучил. — Улыбка на лице Андрея стала грустной. — Вот только не могу докопаться до самой малости: как людям свет возвращать?
— Андрей Плато-оныч! — На третьем этаже в черном проеме окна белел халат медсестры Гали.
— Извините, Федор Федорович! Я, наверно, пойду. Нину сегодня оперировал.
Федор Федорович сразу встрепенулся.
— Ну, и…
— Да пока рано праздновать… Но есть надежда.
— Ты с ней поласковей, поласковей! — Федор Федорович коснулся тростью рукава Андрея.
— Хорошо. — Андрей улыбнулся и, чуть тронув рукой седину Федора Федоровича, быстро пошел к главному корпусу.
В лаборатории, небольшой и тесной от громоздкой аппаратуры, лежала на подвижных носилках девушка. Из-под белых слоев повязки выступали смугловатые скулы. Рот нежный, совсем детские губы удерживали слабую улыбку. Склонившись над больной, Галя закрепила повязку.
Андрей спросил с порога:
— Как настроение, Нина?
— И не шибко больно. Вроде только щокотно было. — Нина заметно окала.
— Что за интервью ты со мной затеяла в операционной?
— А! — Губы Нины совсем подчинились улыбке, обнажая крепкие белые зубы. — Я про доктора Сазонова и Тоню.
Галя прыснула смехом. Андрей нахмурился.
— Полюбили ведь они друг дружку… Чего же доктора Сазонова…
— Доктор Сазонов — доктор! А Тоня — его больная. — Строго перебил Андрей. — Так что все эти разговорчики преждевременны. Существует врачебная этика. Вот поступишь в медйн, дашь клятву Гиппократа…
В лабораторию ворвался Степан. Глаза как в лихорадке.
— Ты мне это нарочно подсунул? — Степан потряс свернутым трубкой журналом.
— Презента эгрота, презента эгрота, — словно про себя пробормотал Андрей.
— «Презента эгрота» означает «в присутствии больного», — вдруг выпалила Нина. — Вот! Все ваши шифры уже знаю.