Андрей взглянул на Елену, словно ища у нее. поддержки. И вдруг Елена грустно улыбнулась и сказала с отчётливым, чуть веселым злорадством:
— Это слова Деркача.
— Это вообще не слова для врача! — Реплика доктора Гудкова обнаружила всю его взвинченную агрессивность и словно перечеркнула праздничность момента. К тому же косматое, никем не замеченное облако стремительно перекрыло солнце, и сразу поблекли, словно оказались не в фокусе, веселые цвета южного лета.
Над заброшенным участком институтского парка повисла тревожная тишина. Только слышался шелест рано опавших листьев под подошвами заспешившего к главному корпусу доктора Гудкова.
— Нет, нет, нет, товарищи! — Степан первым осознал необходимость разрядить обстановку. — Не надо так сразу усложнять! — Он умоляюще поднял вверх обе Ладони. — Дело не в этом, Надежда Петровна, процент удачи-неудачи, — но готовить кого-то надо. А Федор Федорович сам рвется в бой. Положение у него безнадежное, а человек он отважный. Бывший летчик…
— Будь он даже бывшим камикадзе, — перебила Светлова, — подождем результатов исследований. Под-готовьтесь-ка лучше сами. К ученому совету.
— Ну разумеется! — Степан снова вскинул руки. — Документация будет в полном ажуре!
— Надеюсь, и аргументация несколько иного плана, чем «бывший летчик» и «сам рвется»! — Светлова улыбнулась Елене и медленно пошла к главному корпусу.
— Значит так! — Андрей хлопком соединил ладони и потер их одна об одну, собираясь распределить между собой и Степаном необходимые перед ученым советом дела по завершению эксперимента. Жест был совершенно деркачевский — Елена сразу подумала об этом и потому смотрела на Андрея с грустной улыбкой. Галя же, неотступной тенью стоявшая за спиной Степана, узрела в этом Еленином взгляде нечто иное и сурово поджала губы.
— Гудкова я беру на себя! — Степан опять вскинул свои ладони.
— Да бог с ним, с этим Гудковым! Ты вот что…
Когда Андрей закончил деловой разговор со Степаном и оглянулся, он увидел, как белая фигурка Елены уже скрывается в черном прямоугольнике служебного входа, и вдруг с тоской вспомнил, что в радостной суматохе пришедшего, наконец, успеха он, пожалуй, единственный, кто не сказал Елене ни одного доброго слова. Вообще ничего не сказал, восприняв и самоотверженную работу Елены, и ту радость, которую он ощущал от самого ее присутствия, как должное и непроходящее.
Андрей кинулся было вслед за Еленой, но тут его решительно остановила Галя:
— Андрей Платонович! Вы просили напомнить, что на 15 часов назначен осмотр больных Рутковского и Рамсея.
Андрей остановился:
— Да, да… Сейчас пойдем.
По-разному закончился этот радостный и суматошный день у ожидающих чуда от доктора Вихрова больных, у него самого, у его друзей и помощников.
Федор Федорович Рутковский едва не пел, торжествуя победу над скептицизмом сэра Френсиса Рамсея, добивая его бесчисленными воспоминаниями из школьной жизни его ученика Андрея Вихрова, уже тогда явно свидетельствовавшего свою неоспоримую талантливость.
Степан Зацепин пригласил доктора Гудкова «малость перекусить» в ресторане «Море». К удивлению и радости Степана «главный оппонент» легко согласился. Однако после второй рюмки доктор Гудков начисто отказался вести профессиональные разговоры: «Посидим, как люди, черт возьми! Учитесь иногда от всего отрешаться!»
Степан поспешно согласился «отрешиться», добавил к своему заказу коньяк и кофе. Но и после коньяка Николай Николаевич Гудков не пожелал свернуть на осторожно предложенный Степаном путь деловых разговоров, а потребовал от миловидной певички джаза, к ее и руководителя ансамбля вящему удивлению, чтобы она исполнила старую студенческую песню: «Гуадеамус сигетур!..»
Тем не менее, едва отбуксировав Николая Николаевича домой, сдав его с рук на руки изумленной супруге, Степан кинулся к первому же автомату, дабы сообщить своему другу Андрею Вихрову о том, что «Гудков наш!».
Дозвониться ему не удалось. Потому что телефон Андрея все время отвечал короткими частыми гудками. Андрей через каждые пять-десять минут звонил в номер Елены, но там никто не поднимал трубки. Щемящая тоска все глубже и глубже охватывала Андрея после безответного звонка.
Но, пожалуй, грустней всех закончился этот день в палате Нины. Рассказывая ей об удаче Андрея и Степана, медсестра Галя по-бабьи не удержалась от того, чтобы не рассказать о пристальном и грустном внимании Елены к доктору Вихрову.
— Зачем ты мне это говоришь? — вроде бы безразлично спросила Нина, но пальцы рук, лежавших поверх одеяла, чуть дрогнули.
— А потому что… нечего ей! — Галя подвела опустошенным шприцом категорическую линию.
— Андрей… Платонович рад небось? — скрытая улыбка тронула губы Нины.
— А чего больно радоваться? Степан говорит, может, и не дадут йм на людях пробовать. Теперь все зависит от Светловой.
— Галя!.. А цветы на окне шибко завяли?
Заходящее солнце золотило на подоконнике пушистые головки хризантем.
— А что им! Воду я сменила.
— Спасибо. Знаешь… Возьми их… Передай Андрею Платоновичу.
— Дело! — оценила Галя. Выхватила из банки букет, встряхнула корешки. — Правильно решила. Ты не смотри, что она красивая.
— Мне смотреть нечем.
Галя судорожно прижала букет к груди, прикусила губу. Наклонилась над Ниной, горячо зашептала:
— Хочешь, я с Андреем поговорю? Или подобью Степана? Он на семейную жизнь смотрит реалистично. Жена должна быть женой, а не лауреаткой.
— Не надо… Существует врачебная этика.
— Чего-о?
— Спать хочу.
Галя обиженно хмыкнула и вышла.
Из-под повязки Нины выкатилась слезинка.
У края пустынной бетонки военного аэродрома сидели на раскладных стульчиках Деркач, некто в штатском и двое военных. Тонким прутиком покачивалась на ветру антенна переносной радиостанции. Рядом с ней темнели контуры непонятного прибора.
А со стороны горизонта на другой конец бетонки заходил на посадку самолет.
Густели сумерки, но огни вдоль посадочной полосы не горели. Не слышно было гула мотора, привычных аэропортовских шумов и, может быть, поэтому вся картина показалась Елене нереальной. Она остановилась в нескольких шагах за спиной Деркача, не окликая его.
Один из военных беспокойно заерзал, показал рукой на садящийся самолет.
— Но ведь пока… он явно не дотягивает!
— Импульс! — скомандовал Деркач.
Человек в штатском повернул тумблер, и от прибора туда, в сторону планирующего самолета, ушла с коротким затухающим звеном красная молния.
И чуть приподнялся нос самолета, долетел гул активно заработавших турбин. Военный торопливо поднял микрофон:
— Ноль пять! Немедленно переходите на ручное управление!..
И сразу праздничными гирляндами вспыхнули огни по обе стороны бетонки.
Самолет коснулся колесами бетонки, покатился по ней, все увеличиваясь в размерах.
Деркач раздосадованно хлопнул ладонью по колену. Встал. Отошел в сторону, задумался.
Тогда Елена сделала несколько шагов и постучала рукой в спину Деркача, как в закрытую дверь.
Деркач оглянулся. Губы его дрогнули, изумление в глазах сожгла вспышка искренней радости, и, наконец, все лицо осветилось редкой и, может, поэтому особенно трогательной улыбкой.
Самолет закончил пробег и теперь рулил, октавно бася турбинами. И в этом грохоте на фоне надвигающегося самолета и пустынного степного горизонта Деркач притянул Елену к себе.
— Ленча! Наконец-то! — Он хотел ее поцеловать, но она выскользнула из его объятий, круто повернулась к поднявшимся с раскладных стульев военным. Человек в штатском остался сидеть, только обеими ладонями торопливо приглаживал непокорные вихры волос, вздыбленных на голове степным ветром. Елена, улыбаясь, шагнула к незнакомцам. Военные, один из них был полковником, вскинули ладони к козырькам летных фуражек. Приземлившийся самолет рулил мимо них на стоянку, и знакомство сопровождалось сатанинским клекотом его турбин.