Зато потом Елена и Деркач шли в степной тишине. Даже сверчков не было слышно. Она рассказала, как помогла Вихрову в регулировке лазерного аппарата.
— Тогда я взяла два высоких модуля и один низкий, — как ни странно, они дали искомый импульс. Вернее, он стал управляемым.
— Молодец!.. Как все гениальное просто! Когда вернемся в Москву, не забудь дать заявку. Это большая находка. И пригодится она не только эскулапам — вот увидишь!
— Почему ты все-таки сбежал от них, Артур?
Деркач быстро нагнулся, сорвал какой-то цветок. Поднес к глазам — не одобрил, отбросил.
— К этим товарищам, — он кивнул на оставшихся далеко за их спинами военных, — я тоже должен был заехать. Дыганов с тем и отпустил: помочь твоему Вихрову, а заодно поработать с летчиками по давнему договору. И потом всегда надо помнить о коэффициенте полезности. Видишь ли… Все, что ты рассказала, — очень трогательно. И этот мальчишка!.. И я безумно хочу, чтобы он прозрел. Но это все-таки… Один, пусть сто частных случаев. А один прозревший в тумане перед посадкой самолет — это сто прозревших!.. Прозревают сто самолетов— это тысяча спасенных жизней!
— Прозревает миллион самолетов — прозревает человечество! — на деркачевской патетике подхватила Елена.
Деркач остановился, обиженно посмотрел на Елену.
— Не прозреет, Артур, человечество от твоих открытий. Человеку нужней всего одно открытие — открытие доброты.
— Причем обязательно моей?! Готов!.. Готов выдавать доброту в любом количестве. И заметь: не ради всего человечества, а ради одной тебя! Годится?
— Годится! Завтра у них научный совет.
— Вот именно завтра не могу.
Но…
Опять взревели турбины. А чей-то голос, усиленный микрофоном, прозвучал над летным полем:
— Артур Иванович, сейчас дадут второй старт!
Деркач заспешил, увлекая за собой Елену. И все ее слова тонули в нарастающем грохоте турбин.
Появился четвертый стул — не раскладной, обычный. Его поставили позади трех раскладных. Полковник жестом предложил Елене присесть. Она кивнула, но не села — стояла рядом, со стулом, барабаня кончиками пальцев по его спинке.
Самолет еще только рулил вдалеке к стартовой линии. Вполне возможно было разговаривать. Но все молчали, уставясь в одну точку — далеко руливший самолет, — словно и сама рулежка была частью эксперимента. Елена поняла, что Артур Деркач уже «отключился». От ее рассказа и просьбы приехать завтра к ребятам на ученый совет, от нее самой. Он это умел — собраться, отбросить все, что не имеет отношения к его сиеминутным занятиям.
«Так будет всегда, — подумала Елена. — Всегда я буду статистом в его делах, в его жизни… Вот если не оглянется на счете «тридцать», я уйду и уеду».
Она досчитала до пятидесяти. Деркач не оборачивался. Елена повернулась и пошла. Сначала она шла медленно, еще надеясь, что Деркач вот-вот оглянется, окликнет ее. Потом почти побежала, твердо решив не останавливаться, даже если ее попытаются вернуть.
У будки КПП стоял зеленый бензовоз. Стоя на подножке, молодой водитель в лихо заломленной пилотке приветливо смотрел на приближающуюся Елену.
— Вы на станцию? — спросила Елена.
— Можем завернуть и на станцию, — он галантно распахнул перед Еленой дверцу кабины.
В пути солдат вдруг с улыбкой спросил:
— В магазинчик? За коньячком для шефа?
Елена кивнула.
— Правильно. А то у нас тут сухой закон.
«Господи, — подумала Елена, — как быстро становятся всеобщими новости в отдаленном гарнизоне! Уже всем ясно: кто я и кто мой шеф!» И еще она подумала, что Артура Деркача, наверно, вполне устроило бы, чтобы ее роль здесь свелась к доставке коньяка в авиагарнизон. На станции она, поблагодарив водителя, сошла, взяла билет и стала дожидаться электрички.
— У подопытных животных не обнаружено никаких изменений в организме. — Руки Светловой перебирали черные квадраты рентгеноснимков на заседании членов совета, молча приглашая к началу дискуссии.
Член ученого совета профессор Коротич поскреб клинышек бородки.
Доктор Гудков приподнял плечи, взглядом поискал сочувствия у Коротича, но профессор опустил глаза… Тогда Гудков посмотрел на Елену. Она ответила долгим, чуть ироничным взглядом. Гудков обратился к большому портрету В. П. Филатова. Полированная лысина Гудкова мерно покачивалась, что означало крайнее недоумение: «Что делается, что делается!..»
— Разумеется, все материалы как самого эксперимента, так и сегодняшнего обсуждения будут направлены в министерство, — продолжила Светлова. — Думаю, что метод наших кандидатов Вихрова и Зацепина получит одобрение.
— Он так и будет называться — Вихрова — Зацепина? — спросил Гудков.
— Не будем сейчас спорить о названии метода! — Светлова постучала по столу дужкой очков. — Тем более что в работе приняли участие наши коллеги из института Гельмгольца, да и… — благодарная улыбка Елене, — …многие товарищи нам помогли. Речь о более существенном… Доктор Вихров настаивает на проведении операции на больном… — Светлова раскрыла папку. — Рутковский Федор Федорович… Шестьдесят пять лет. Вторичное отслоение сетчатки правого глаза. Левый удален после пулевого ранения. Инвалид Отечественной войны.
— Простите, Надежда Петровна! — Гудков не смотрел на Андрея. — Доктор Вихров, скажите, пожалуйста, больной Рутковский ваш дядя?
— Никакой он н-не дядя! Просто мой учитель.
— Ах, да! Вспомнил, вспомнил… Вы как-то говорили — он вам заменил отца.
— Не понимаю вас, Николай Николаевич! — Светлова надела очки. — К чему эти генеалогические изыскания?
— Тогда разрешите! — Гудков поднялся, ожесточенно потер ладонью лысину. — Я далёк, далек невероятно, — Гудкову почему-то не удавалось только это слово, все уже привыкли, что он произносит «невериятно», — от мысли, что больной Рутковский подвергся психологической обработке. Нет!.. На беспримерный риск ради прогресса нашей науки Федора Федоровича толкнула вся его прекрасная жизнь. Коммунист. Кстати, неутомимый пропагандист. Боюсь, что в этом отношении он немного перебарщивает. И не исключено, что сэр Френсис Рамсей уезжает в Америку, не завершив у нас лечения, именно потому, что устал от его пропаганды.
Светлова улыбнулась и сделала пометку в блокноте.
— Это, разумеется, спорный вопрос, к тому же я несколько отвлекся. Да! Так вот, Федор Федорович Рутковский, искренне желая помочь не только своему… усыновленному ученику достичь успеха, но и двинуть вперед отечественную науку…
Стыли под стеклом на огромном стенде бесчисленные сувениры — дары клинике от исцеленных людей со всех концов света. И над ними набирал пафос голос Гудкова:
— Рутковский рискует единственным глазом, заранее ограждая доктора Вихрова от всякой ответственности. Федор Федорович сам сказал, что в случае неудачи — с его стороны никаких претензий.
— Глаз у Федора Федоровича все равно обречен! — перебил Степан.
— Это не аргумент!.. Если идти по этому пути, можно скольких людей экспериментами укокошить?! Но самое главное, самое главное! — Гудков высоко поднял подрагивающий палец, бросил обиженный взгляд на откровенно зевнувшую Елену. — Самое главное, товарищи, что ни нам, ни первооткрывателям лазера, прежде всего, как грозного оружия, — поворот и легкий поклон в сторону Елены, — ученым физикам до сих пор неизвестно, не окажется ли губительным для человека воздействие лазерного излучения через год или, скажем, через пять лет?
— Вернуть Федору Федоровичу зрение даже на пять лет… — успела вставить Елена.
— Я ухожу от частного случая, как вы понимаете, Елена Николаевна! Позвольте всем напомнить, что на заре атомной энергии люди, получившие определенную дозу радиации, умирали, увы, не сразу. Смерть настигала их порой через несколько лет. Кстати, мне кажется, мы не случайно не видим на сегодняшнем совете Артура Ивановича Деркача. Я не хочу умалить… — Гудков, подыскивая слова, снова поклонился Елене.