— Итак… что касается рубашек?
— Рубашек?
— То есть курток.
— Курток? Ну, их, насколько понимаю, тоже было три?
Первая в том мире — начальная стадия; вторая — твоя, третья — отцовская. Разве… это как-то связано между собой? Нет, определённо «одёжка» всё-таки не касается курток.
— Тогда, что вы подразумевали под…
— Точно не одежду. Это выбор или, лучше сказать, путь, один из которых позволит вам занять свою нишу в этом эксперименте.
— Я думаю, у меня их было два — спасти всех женщин или не дать заявленному в письме произойти, но потом остался лишь один — не позволить Лане умереть.
— Верно. Мессия (помощь всем, благополучный финал); равнодушие (кончина всех) и… Скажите, рождались ли у вас странные мысли по отношению к этому человеку?
— К чудовищу? Я хотел его убить.
— Третий — путь убийцы. В итоге ближе всего оказалась вторая одёжка…
— В этом… это и был его эксперимент? Поставить меня перед выбором и посмотреть, к чему в итоге я приду?!
Старик качнул неопределённо плечами.
— Может, и да. Может, и нет. Есть ведь кое-что ещё.
— И что же?
— Нумерация.
— Начинаю думать, что она не столь и важна.
— Но в его пирамиде занимает не последнюю значимость. Я бы сказал — именно это поможет вам кое-что прояснить. Доводилось ли вам слышать что-нибудь про богослова Евагрия?
— Определённо нет. Но коли это касается разговора про Бога, то не будем затрагивать этого. Если Маркус Лавинский хотел себя до Него возвысить, мне его жаль. Как и говорил: нормальным людям не приходится считать себя сверхчеловеком. Они не способны понять всех этих высокопарных идей. Кто из них поклонник Ницше — даже я его не читал.
Старик, дождавшись окончания, по-хитрому улыбнувшись, взяв трость и не спеша приподнявшись, направился небыстро к выходу, приговаривая:
— Пойдёмте, тут довольно душно стало мне. На экскурсию вы так и так опоздали. — Понимая, что разговор не закончен, и было о чём ещё узнать от него, последовал за ним.
— Пройдёмся? — оказавшись снаружи, полюбопытствовал он, и получив с твоей стороны согласие, спустился вниз, выбрав противоположное направление от принадлежащей тебе припаркованной машины; уходить далеко не хотелось, но раз в этой встрече не ты главное лицо, пришлось смириться. — Значит, не ознакомлены с трудами Ницше… Что же, что же, в контексте нашей беседы это не имеет значения: затронутая личность (убийца), конечно, по другой дороге проходила. Ежели вас смутило слово «богослов», то напрасно: даже вы со своими знаниями немногократными ознакомлены с Западной схемой Григория I о семи грехах.
Подул ветер. Вы завернули за угол. Скрип качели на детской площадке неприятно резал по ушам. Но качающемуся ребёнку было на это всё равно, а мать, сидящая на лавке, уткнувшись в книгу в наушниках, игнорировала это.
— А как семь грехов связаны с числом тринадцать?
— В нашем деле — никак, а вот восемь к четырнадцати — уже ближе. Не будем забывать, мы рассматриваем перечень Понтийского.
Вырулив из угла, игнорируя светофоры, промчалась фура. В неправильность неосторожного передвижения по улицам ей забибикали из машин, а какой-то плотный мужик удосужился вылезти из окна не полностью и отборным матом выругаться, но навряд ли адресат когда-нибудь получит словесную посылку, а вот окружающие — вполне.
— Значит, у него было восемь… Откуда взялась четырнадцатая женщина?
— Откуда? Сами поймёте в дальнейшем. Классификация несложна, я по порядку произношу: чревоугодие, блуд, сребролюбие, скорбь, гнев, уныние, тщеславие, высокомерие.
— В зависимости от этого становится понятным, что для Маркуса тринадцатая жертва была «чревоугодием» или «высокомерием».
— О нет, это слишком просто. — Покачал он головой, вновь заворачивая за угол, останавливаясь, чтобы пронаблюдать за действиями двух по-разному поступивших подростков: первый слез с велосипеда, и когда загорелся зелёный цвет, спокойно перешёл, а второй поехал сразу, но врезался в бордюр, отъехав слишком далеко от дорожной разметки. — У него был свой порядок. Советую вам загибать пальцы.
Послушавшись ему, ты начал; впереди, высоко подняв трёхцветный хвост, прошла кошка, мяукнув.
— Блуд, поделённый на половую распущенность, имеет место не одному партнёру, а нескольким, и супружеская измена. Жертвой стали Аннет фон Ильзерберг и Алекса Кокс, цифры «1» и «2» соответственно.
(Ты по-злобному негромко хмыкнул, так как представил неказистую неверную девушку из возможного прошлого Маркуса, которая так начихательски могла с ним поступить, и он, вероятно, держа злобу, в отместку ей сподобился на этот план.)
— Чревоугодие — жадность и обжорство… Сребролюбие — личная выгода и любовь к деньгам… Тщеславие он не поделил на подуровни, но скрепил колючей проволокой между собой близняшек Эванс… Уныние — апатичность и постоянная подавленность… Высокомерие, где когда-то две близкие не разлей вода подружки развязали друг против друга войну. Одна из них приобрела гордыню, показывая своё высокомерие, а вторая — гордость за то, что её жизнь сложилась лучше, чем у бывшей подруги… Скорбь, вылившаяся в печаль Ланы от знания, что ожидает каждую из женщин, от понимая, что она последняя, когда как ей было бы легче всего первой отойти на тот свет, не испытывая этих мук. Не слушая отчаянных надрывных криков. Не видя этих антигуманных убийств…
— Что?! — не сдержав удивление, прерываешь его, делая быстрый шаг и преграждая ему путь. — Что вы хотите этим сказать?! Она видела, как он их убивал?
— Да… — опустив голову, на одном дыхании выдал он ответ.
— Бред! Я был там! Я не видел ни камер, ни мониторов!
— Вы прибыли к предпредпоследней жертве, к тому времени Маркус уже не видел смысла в использовании устройств наблюдения, оставшиеся женщины были эмоционально сломлены, не сопротивлялись, и знали, что их будет ожидать в указанное время, посему избавился от техники, оставив её на заднем дворе. Кажется, в «The New York Times» о таком писалось. Коли нет, то точно в «The Sunday Times» подсуетились.
Поражённый творившимся кошмаром в том доме, ты, задрожав, истерически засмеялся, — мерзкая картина встала перед глазами. Жертвы насильно обязаны были наблюдать за истязанием кого-то из женщин, а потом готовиться и к своей участи… Схватив старика за грудки, потянул его угрожающе на себя.
— И вы… вы ничего не сделали?.. Да вы могли… их спасти! Но… — прожигая ненавистным взглядом, обвинительно начал ты, не веря, что есть человек (?), который знал, что происходило в том заброшенном доме, но ничего не сделал, чтобы как-то это предотвратить… Подождите-ка. Но ведь…!
— Да, вы могли их спасти… — улыбнувшись голливудской улыбкой, обнажая жёлтые нечищеные зубы, ответил издевательски он, ударяя несильно тростью по удерживающей майку руке.
— Ах ты чёртов старик!
— Это и есть ваша признательность мне? — угрожающе начал он, смотря исподлобья; громко каркая, около вас пролетели предвестники беды — чёрные, как душа убийцы, вороны. — Я сохранил вам разум, не позволил сойти с ума (хотя вы были очень близки к этому!), дал встретиться с Ланой, Маркусом Лавинским. И за всё это вы, неблагодарный, в чём-то меня имеете наглость обвинять?
Не по собственной воле ты разжал пальцы и всё не по ней же отступил назад. Кто он вообще такой этот Полиан Лапинский, чтобы проворачивать такие фокусы?
— Имею! А знаете почему? Вы знали лучше меня, что там происходит, от начала до конца, но почему-то ничего не предприняли. Я вас обвиняю? Да! Потому что у вас были полные представления о кошмарном эксперименте, об идее и замысле Лавинского… А что я? Я хотел спасти единственного дорогого мне человека — Лану. Думал только о ней. Был готов на смерть, но… не я, а она… она!.. — не обратив на скупую слезу, проговорил ты, смотря на поднятые дрожащие ладони.