— Я говорил совсем о другом. Лэнг должен бы сейчас метать громы и молнии в печати. Он обязан выступать по радио — с его репутацией этого совсем не трудно добиться — и бить тревогу.
— Но он же выступал в Мэдисон-сквер гарден.
— Одного раза мало, да и публика там собралась такая, что согласилась с ним еще до того, как он открыл рот.
— Но книгу-то он написал хорошую.
— Да, хорошую. Посмотрим, какая у него получилась пьеса. Наша беда в том, что мы слишком много разговариваем друг с другом и словно боимся спорить с людьми, которые не соглашаются с нами. Когда у нас есть такой человек, как Лэнг, который…
— Он член партии?
— Конечно.
— Я не знала.
— Да этого, наверное, никто не знает.
— Может быть, Лэнг не пользовался бы таким влиянием, если бы было известно, что он коммунист.
— Возможно, — согласился Бен и вдруг загорелся:
— Напишу-ка я ему!
«Мы сейчас много работаем. А ты только блаженствуешь и купаешься в пиве? Твоя книга пользуется большим успехом. Надеюсь, что те, кто прочитает ее, поймут, наконец, что недостаточно лишь оплакивать судьбу Испании.
Тебе следует кричать: „Берегитесь! Чума!“ Наступило время, Зэв, когда каждый, кто в состоянии собрать какую-то аудиторию, должен говорить как можно громче. Готов поспорить, что очень скоро нам придется воевать, и мне кажется, что твой друг из Белого дома не очень старается предотвратить войну. А может, „мы“ и не хотим ничего делать? Может, „нас“ устраивает такое развитие событий?
Спасибо за добрые слова о моей книге. Но, признаться, я не надеюсь, что она может конкурировать с твоей. Только теперь до меня дошел смысл твоих слов о том, что ты можешь печатать подобные вещи, а я нет.
Но сейчас меня беспокоит не это, меня беспокоит будущее. Может быть, ты посмотришь вместо меня в волшебный стеклянный шарик, который постоянно таскаешь в своем портфеле, а? Салют! Бен».
С чувством облегчения он вложил в письмо последний взнос в десять долларов.
К своему изумлению, Бен обнаружил, что есть вещи, о которых он не может сказать даже собственной жене, или, по крайней мере, не знает, как сказать. Женился он поздно — двадцати девяти лет. Раньше он всегда думал, что не создан для любви, а тут вдруг взял да и женился и оказался главой уже готовой семьи. Бен буквально сходил с ума от любви к очаровательной двухлетней девчушке. Ее привязанность приводила его в неописуемый восторг.
— Ты счастлив? — спросила Эллен. Он наклонился, чтобы получше рассмотреть выражение ее лица, но она отвернулась.
— Больше, чем когда-либо раньше, — чистосердечно признался Бен.
— А мне кажется, что сегодня ты не чувствуешь себя счастливым, — сказала Эллен, бросая на него взгляд.
— Но я же счастлив, querida[115].
Эллен покачала головой.
— Видишь ли, я очень хорошо тебя понимаю, хотя мы знаем друг Друга недолго.
— И что же ты во мне обнаружила, госпожа ясновидица?
— Ты гораздо больше беспокоишься о всех других людях в мире, чем о себе и о нас. Правда?
— И да, и нет. — Эллен смотрела на него в упор, и он продолжал: — Большинство людей не имеют того, что есть у нас с тобой, дорогая.
— Верно. И ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы и другие имели, то же самое. Тогда ты будешь счастлив?
— Того, что я могу сделать, и того, что мы можем сделать, еще недостаточно, mia guapa[116].
Но на высоте «666», — размышлял Бен, — выпадали минуты, когда было невозможно подумать: «Я сражаюсь во имя того, чтобы в Испании и во всем мире восторжествовали разум и гуманизм. Я сражаюсь за право людей пользоваться хотя бы теми скромными благами, когда человек уже не прозябает, хотя еще и не живет настоящей жизнью».
— И ты твердо веришь в свое дело, — продолжала Эллен.
— Да. И это не слепая вера. Она покоится на знании, таком же непоколебимом, как тот факт, что вода состоит из кислорода и водорода.
— Я слышала это выражение, но никогда не понимала его смысла. Может быть, потому я и считаю себя не подготовленной к вступлению в партию.
— Эллен, — сказал Бен, — никому не нужно доказывать, что эксплуатация сотен миллионов кучкой людей недопустима, и, если ты заглянешь в книги по истории, ты убедишься, что система, в которой мы живем, находится на своем смертном одре и ее надо как можно скорее закопать в могилу.
Но так ли ответили бы немецкий или итальянский, или испанский товарищи, если бы их сегодня спросили: «Что помогло вам выжить, несмотря на избиения и голод? Как вы перенесли пытки, когда вам вырывали ногти и зубы, насиловали, жгли грудь паяльной лампой? Что поддерживало вас? Почему вы предпочли умереть и не захотели избавиться от мук, сообщив имена, написав адреса, рассказав о структуре подпольной организации в Берлине или Риме, в Сарагосе или Токио?»