В России, где никакие частицы von или de не отличают дворянскую фамилию от недворянской, — как многие лица, выросшие в интеллигентной среде, сравнительно поздно узнают, что они не дворяне, и как часто это открытие уязвляет их до глубины души, ставит в смешное положение при попытках скрыть свою принадлежность к другому сословию или порождает ненависть к дворянству и приводит к отрицанию сословных различий не столько на основании сверхличных соображений о социальной пользе и справедливости, сколько под влиянием ущемленного самолюбия.
В «Братьях Карамазовых» даже великий постник и молчальник отец Ферапонт, юродивый, малограмотный, неинтеллигентный монах без священнического чина, таит в своей самоуверенной душе те же чувства, что и Подросток. «Я‑то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть, черту связаны» (XIII. С. 178). У игумена и других монахов он видит чертей: «у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня‑то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некого так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.
— Вы… видите? — осведомился монашек.
— Говорю вижу, наскрозь вижу» (С. 178).
Ему является Дух Святой и Христос:
«Правда ли про вас великая слава идет, даже до отдаленных земель, будто со Святым Духом беспрерывное общение имеете?
— Слетает. Бывает.
— Как же слетает? В каком виде?
— Птицею.
— Святый Дух в виде голубине?
— То Святый Дух, а то Святодух. Святодух иное, тот может и другою птицею снизойти: ино ласточкой, ино щеглом, а и но синицею.
— Как же вы узнаете его от синицы‑то?
— Говорит.
— Как же говорит, каким языком?
— Человечьим.
— А что же он вам говорит?
— Вот сегодня возвестил, что дурак посетит и спрашивать будет негоже. Много, инок, знать хочешь.
— Ужасные словеса ваши, блаженнейший и святейший 'отче,· качал головою монашек. В пугливых глазках его завиделась, впрочем, и недоверчивость.
— А видишь ли дерево сие? — спросил, помолчав, отец Ферапонт.
— Вижу, блаженнейший отче.
— По–твоему вяз, а по–моему, иная картина.
— Какая же? — помолчал в тщетном ожидании монашек.
— Бывает в нощи. Видишь сии два сука? В нощи же и се Христос руце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о, страшно!
— Что же страшного, коли сам бы Христос!
— А захватит и вознесет.
— Живого‑то?
— А в духе и славе Илии, не слыхал, что ли? Обымет и унесет…» (XIII. С. 179).
Ученых монахов этот изувер не любит и особенно ненавидит иеромонаха старца Зосиму, окруженного почитателями и людьми, ищущими у него совета и утешения. У гроба старца, после ряда непристойных выходок, он выдает свои сокровенные чувства. «Над ним заутра «Помощника и Покровителя» станут петь — канон преславный, — а надо мною, когда подохну, всего лишь «Кая житейская сладость» — стихирчик малый, — проговорил он слезно, и сожалительно. — Возгордились и вознеслись. Пусто место сие!… — завопил он вдруг, как безумный, и, махнув рукой, быстро повернулся и быстро сошел по ступенькам с крылечка вниз» (XIV. С. 11).
Всякое возвышенное чувство или положение внушают к себе почтение и любовь, пока они далеки от нас и являются нам почти лишь в воображении, но не воплощены вот здесь, в этом живом человеке, стоящем радом. «Унизительное страдание, унижающее меня, голод, например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею, например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое по его фантазии должно быть у человека, страдающего за такую‑то, например, идею» (XIII. С. 251). «Любит человек падение праведного я позор его» (XIII. С. 331), — не раз утверждает Достоевский. Грушенька просит Ракитина привести к ней Алешу: «Приведи ты сто, я с него ряску стащу» (XIII. С. 87). Ракитин, улучив удобную Минуту, ведет Алешу к Грушеньке с величайшим наслаждением. «Не для радости Грушенькнной он вел к ней Алешу; был он человек серьезный и без выгодной для себя цели ничего не предпринимал. Цель же у него теперь была двоякая, во–первых, мстительная, т. е. Увидеть «позор праведного» и вероятное «падение» Алеши «из святых 80 грешники», чрм он уже заранее упивался, а во–вторых, была у *его также в виду и некоторая материальная, весьма для него •ыгодная цель» (Грушенька обещала ему за это 25 рублей).
Своеобразная группа проявлений гордости и самолюбия возникает в случае столкновения этих чувств с покоряющей силой любви: ненависть в любви (La haine dans Гашоиг), так ярко н поэтично изображенная Гамсуном в его романах «Пан» и «Виктория»[224]. у Достоевского эти чувства обнаруживаются как привходящий элемент в любви многих его героев, например у Версилова, у Лизы Хохлаковой (см. выше).
224
Упомянутые романы К. Гамсуна (1859—1952), норвежского писателя, вышли в 1894г. («Пан») и 1898 г. («Виктория»),.