Откуда возникает иллюзия тонкого обмана в том, что по существу является лишь фазой наивного огрубления духа? В XIX веке христианская церковь, оскудевшая святостью и еще более мудростью, оказалась лицом к лицу с могучей, рационально сложной и человечески доброй культурой. Перед ней прошел соблазнительный ряд «Святых, не верующих в Бога». Для кого соблазнительных? Для немощных христиан — а как мало было сильных среди них! В панике, в сознании своего исторического бессилия и изоляции, поредевшее христианское общество отказалось признать в светских праведниках заблудших овец Христовых, отказалось увидеть на лице их знамение «Света, просвещающего всякого человека, грядущего в мир». В этом свете почудилось отражение люциферического сияния антихриста. Ужаснувшись хулы на Сына человеческого, впали в еще более тяжкую хулу на Духа Святого[253], Который дышит, где хочет, а говорит устами не только язычников, но и их ослиц.
Но это приводит нас к иной, не исторической уже оценке того обольщения, которое мы называем миражом антихристова добра.
Роковым последствием подобной установки, когда она приобретает власть над духом, особенно в эсхатологически напряженную эпоху, как наша, является подозрительность к добру. В средние века инквизитор разыскивал еретика–манихея[254] по аскетической бледности лица, по отвращению к мясу, вину и крови, по воздержанию от брака и клятвы. Для доброго католика оставалось нагуливать розовые Щеки, божиться на каждом шагу, пьянствовать и драться в тавернах. В наши дни русское религиозное возрождение протекало в борьбе с традициями интеллигентского староверия. Но русская интеллигенция отличалась в лучшие времена своей моральной строгостью. Она была Целомудренна, великодушна, презирала маммону, имела сердце, чувствительное к человеческим страданиям, и волю, готовую на самопожертвование. Она создала ряд подвижников, выгодно отличавшихся от упадочного быта христианского, даже духовного общества. Соловьев столкнулся с ней в борьбе против толстовства.
Другие имели перед глазами мучеников революции и, возненавидев всей душой их безбожную праведность, сознательно или бессознательно противопоставили ей православный имморализм. Безбожники целомудренны — нам дозволены бездны содомские, безбожники любят нищих и обездоленных — мы требуем для них розг и свинца, безбожники проповедуют братство народов — мы защищаем вечную войну, безбожники отрекаются от имения — мы хотим святого буржуазного быта, безбожники преклоняются перед наукой — мы поносим разум, безбожники проповедуют любовь — мы «святое насилие», «святую месть», «святую ненависть». Антихрист так похож на Христа, что люди, боясь обмануться — вернее, отталкиваемые ненавистью, — начинают ненавидеть самый образ Христов. Внешним показателем этого тайного отвращения является низкая оценка, если не полное неприятие, Евангелия в неохристианских кругах.
Леонтьев и Розанов были самыми яркими носителями этого православного имморализма[255]. Соловьев остался чист от него, но ведь вся его жизнь была посвящена служению христианскому идеалу, несовместимому с Легендой об антихристе. Соловьев написал «Оправдание добра». После «Трех разговоров» никто не хочет читать этой книги. Ее находят пресной. Еще бы, зло куда интереснее добра, и ни один аскетический трактат не выдержит сравнение с Камасутрой[256]. С присущей ему остротой и откровенностью В. В. Розанов обмолвился раз, что у всех современных христиан имеется какой‑нибудь органический порок, что и отличает их от чистых и гордых безбожников. Не в том беда, что люди приходят ко Христу путем греха (путем мытаря и разбойника), а в том, что утверждают грех во Христе.
Шарахаясь от антихриста, попадают в объятия дьявола. Антихрист‑то, может быть, мнимый, а дьявол уж явно подлинный: копыт не спрячешь! Мы имеем классическое определение: «Сей человекоубийца бе искони и во истине не стоит»[257]. Всюду, где явлен пафос человекоубийства и пафос лжи (не говорю убийство и ложь, потому что они и от немощи человеческой), там мы знаем, чей это дух, каким бы именем он ни прикрывался: даже именем Христовым.
Есть проблема гораздо более мучительная для христианского сознания, чем проблема «святого, не верующего в Бога»: это проблема «святого сатаны». Слова, обращенные полушутя, вернее, подсказанные духом стиля кардиналу Петру Дамиани о его великом друге пале Григории VII[258], намекают на какую‑то страшную мистическую правду. Может ли сатана принимать образ «святого», ревнителя церкви? Является ли имя Христово или крест Его достаточным ограждением?
253
Теологема Св. Духа имеет принципиальное значение для федотовской теологии культуры: в ней запечатлена творческая мощь и историческая динамика саморазворачивающихся в Космосе и культуре божественных энергий. См. статью Г. Федотова 1932 г. «О Св. Духе в природе и культуре» (перепечатка: Вопросы литературы. 1990. №2. С. 204—213).
254
Федотов имеет в виду не столько адепта манихейского взгляда на вещи, в соответствии с которым мир рассматривается как арена борьбы изначально сущих злых и добрых сил, сколько «язычника» в широком смысле слова. В «Исповеди» Аврелия Августина (354— 430) путь к христианству описан как последовательное преодоление соблазнов манихейства и скептицизма и в русле неоплатонической традиции.
255
Позднейшая традиция сближения этих имен по указанному Федотовым признаку отражена в сочинении А. Ф. Лосева: «Ницше, Леонтьев и Розанов — проповедники сатанизма» {Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его время. Μ., 1990. С. 532).
256
Камасутра — древнеиндийский философско–этический эротический трактат, авторство которого приписывается врачу Ватсьяяне Маллинаге, жишему в 1–й половине I тысячелетия н. э.
258
Кардинал Петр Дамиани (1007—1072) — ранний итальянский схоластикреалист, автор формулы «Философия — служанка теологии».
Григорий VII (Гильдебранд) (1015/1020 — 1085) — римский папа с 1073 г.