Пишут, что его телеграмму передали Николаю лишь после того, как тот был арестован. Отсюда проистекает соблазн гипотез: а какой поворот событий имел бы место, получи царь депешу до ареста и решись дать Келлеру свободу действия… По воспоминаниям В.В.Шульгина, — он ссылается на мнение барона Врангеля — можно было с помощью «кавалерии, которая сохранилась», «не была разложена… навести порядок».
Дабы развить гипотезу, нужно для начала оспорить слова С.С.Ольденбурга о положении монарха в Пскове: «При той позиции, которой держались ген. Рузский и ген. Алексеев, возможность сопротивления исключалась». (Выделено Ольденбургом).
Но предположим, что Рузского, Алексеева и генералов, которые им помогали, поразил приступ бездеятельности, охватило состояние безволия. Допустим также, что в Николая вселился дух Павла Первого, кричавшего заговорщикам, которые на него бросились: «Умру вашим императором!»
Короче говоря, Келлер получает повеление «навести порядок». Согласимся и с тем, что его кавалерия в самом деле «не была разложена». Гусары, драгуны, казаки 3-го конного корпуса двинулись на Петроград, готовые усмирять бунтующих и клинками и пулями.
Эта решимость представима лишь до момента, пока конникам не открылось, что им приказано привести русских в повиновение… фон Гольштейн-Готторпу. А как дадут думские деятели сигнал и застучат телеграфные аппараты — разнося гвоздящие фразы об историческом обмане?.. Типографии извергнут тысячи листовок: «Кавалеристы! Граф Келлер ведет вас убивать ваших русских братьев, чтобы на троне усидел немец под краденой русской фамилией!»
Сколько понадобилось бы времени, дабы разоблачение проникло в эскадроны, в казачьи сотни? Как отнеслись бы к нему русские офицеры? Неуж и они и подчинённые остались бы глухи? глухи настолько, что в анналы истории вошло бы: «3-й конный корпус не верит, будто Ты, Государь, — не Царь Русский Романов, а…»
Не дальновиднее ли Келлера оказался генерал Эверт, телеграфировавший царю: «Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений»? (Выделено мной — И.Г.). Допустим, сведения, о которых говорит Эверт, на конников не влияли. Неужели не повлияло бы и разоблачение?..
К слову сказать, через год Эверта, который после Февраля, будучи отрешённым от должности, поселится в Смоленске, солдаты всё-таки убьют. Убит будет и Келлер — на Украине петлюровцами.
Смута, хаос. А ведь, по мнению знающих дело, всё это вполне можно было предотвратить в самом начале. Решительный-де приказ царя перекрыть железные дороги на Петроград — и восставшие, без подвоза продуктов, через три дня сдались бы… Или: государь мог-де уехать в «верное место: в армию Гурко, в гущу расположения своей гвардии, на передовую линию, — из этого твёрдого верного окружения сохраняя возможность проявить свою волю стране» (Солженицын).
Если принять на веру, что ещё существовала гвардия, могущая служить «твёрдым верным окружением», то — опять же — осталась бы она таковой, узнав, кого именно окружает?.. И какие войсковые части согласились бы морить голодом столицу затем, чтобы продолжал царить фон Гольштейн-Готторп?.. Кажется, почему это не увидеть тому же Александру Исаевичу? Ведь увидел же он «всеобщее состояние», которое в годы войны «ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи». (Так и сказал Александр Исаевич: «национальной задачи»). Ему, а не иному принадлежат слова: «главнокомандующие генералы телеграфно столковывались, как стеснить» царя «к отречению, и всем им это казалось полным исчерпанием русских проблем». Вот тут бы и дойти до подробностей «ложных внушений», до истоков того, что убористо названо «русскими проблемами».
То есть заговорить о том, а не была ли Россия поднемецкой страной?..
Не обижая никого подозрением об обиженности, извинимся за вопрос, убедительно ли объяснено Александром Исаевичем поведение тех же русских генералов? О М.В.Алексееве сказано: «Всегда такой оглядчивый, сдержанный, терпеливый Алексеев — не в ночном бреду, но в утренней ясности, не проверив никак: а что на самом деле происходит в столице? не задумавшись: что будет с армией, если неподчинение разжечь на самой её верхушке? — подписал фантастическую телеграмму, призывающую генералов переступить свою генеральскую компетенцию и судить о судьбах императорского трона».
Что же такое нашло на Михаила Васильевича? Отчего — оглядчивый и, не в бреду находясь, — не задумался? «В помрачение утянулся», — вот она, причина. Утянулся, «не видя, что совершает прямую измену своему воинскому долгу».
Столь же исчерпывающе растолковано, почему и другие генералы поспешили «изменить собственной присяге!» Александр Исаевич проникает в самую суть:
«Такое единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством». Чем, однако, объяснить можно, так «только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране». Под «Полем», которое «струилось сто лет», подразумеваются антигосударственный радикализм, умствования интеллигенции, настроения «городской общественности». Силовые линии Поля «густились — и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его». Поселялись в мозгах мысли о вреде самодержавия, об отсутствии свобод, о социальной несправедливости…
А мысли о преобладании немцев — не поселялись! Будто и не говорил никогда Достоевский о фаворизированном племени. Не произносил своей знаменитой фразы-просьбы Ермолов. Не проклинал немцев Скобелев. Не видели русские военные, из поколения в поколение, — кому неизменно и верно удаётся карьера. Не носила в 1914 половина командующих армиями немецких фамилий, не составляли одни только прибалтийские немцы четверть русского офицерства…
Не было ничего подобного. «Поле», которое включало в себя разные оттенки недовольства, возмущения порядками, — при всей своей всеохватности — противонемецкую тенденцию, однако же, не вобрало. Силовыми линиями могли быть и были радикальные, социалистические устремления, а национально-освободительные — нет! Будто вовсе и не то, что принято ими называть, послужило единому согласию генералов, согласию, которое претворили в действие Алексеев и Рузский…
Другой вопрос, что далее дело пошло не так, как они рассчитывали. Власть им не досталась. Но она стала воспоминанием и для людей фаворизированного племени. Разговор о нём с падением монархии, похороненной подписью Михаила Александровича, сделался утратившим серьёзность разговорчиком вчерашнего дня. Насущным было уже иное. Владевшие массами побуждения быстро меняли направление и характер.
Однако то, что двигало восставшими в Феврале, запечатлелось в фактах. Ярость избирала людей с немецкими фамилиями. В Петрограде был убит граф Штакельберг. В Луге закололи штыками лейб-гусара поручика В.К.Клейнмихеля, конно-гренадера полковника Н.Н.Эгерштрома, генерал-майора Г.Г.Менгдена, графа, чей предок был магистром рыцарского Ливонского ордена. В Твери толпа растерзала губернатора Н.Г.Бюнтинга. Видя скопление людей вокруг дома и зная об убийстве чиновника-немца, Бюнтинг предугадал свою участь, успел связаться с находившимся в Твери викарным епископом и исповедаться.
* * *Тем, кто столь настойчиво отнимал власть у «варягов», пришла пора звать кого угодно для спасения собственных жизней. Бессудные расправы множились и на фамилии уже никто не смотрел, ширилось разложение, страна сползала к Октябрю. А там немного понадобилось дней и ночей, отмечаемых деятельностью ревтрибуналов и ЧК, чтобы стало отражением момента: земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, придите к нам и правьте нами.
Враги немцы вошли в Псков, в Ростов-на-Дону, в Новочеркасск, в Крым, к невероятному облегчению жителей остановив массовые аресты и казни. Бунин в дневнике «Окаянные дни» оставил запись, как в 1918 он с надеждой ждал в Москве прихода германских войск. Однако избавителям хватало и своих забот, помимо спасения русских от русских.