Черный провал рта в овале серых губ. Брови подпалены. Следы точечных сигаретных прижиганий на губах, сосках грудей и лобке. В завитке светлых волос лобка застряла полусожженная спичка — по-видимому, пытались поджечь волосяной покров. На икрах ног превратившиеся в коричневую пленку подтеки сочившейся из влагалища крови. И самое страшное — из влагалища торчала толстая, в руку потерпевшей, длинная суковатая ветка.
— Боже, какой ужас! — тихо прошептал атеист Паромов, которому от увиденного стало не по себе. — Боже мой!
— Не говори! — отозвался также шепотом Минаев. — Всякого за свою жизнь насмотрелся, но такое вижу впервые. Садисты поработали. Изверги.
— Не опознали? — коротко и хмуро спросил подошедший к ним Конев Иван Иванович.
— Нет! — Отрицательно мотнули головами оба участковых.
— Тогда не хрен тут стоять, трупом любоваться… раскрывать надо… — срывая злость и раздражение, резко бросил Конев. — Ну и участковые пошли — вечно ничего не знают. И за что только деньги получают…
— А опера знают? — тихо огрызнулся Минаев.
Конев то ли не расслышал, то ли счел никчемным вступать в полемику со старшим участковым инспектором. Он взялся одной рукой за ветку, торчащую из влагалища. Потянул. Она не пошла.
— Мать твою! — прохрипел в сердцах.
И уже обеими руками резко рванул ветку на себя.
— Не трогай! — запоздало крикнул Воробьев, понявший намерения своего заместителя по оперативной части. — Пусть остается… до прибытия следователя и судебного эксперта.
Но было поздно. Ветка с обломанными и торчащими сучками выскочила. Окровавленная. В слизи и кусочках вырванной из нутра плоти.
Внутри трупа что-то оглушающе — так, по крайней мере, показалось Паромову — чвакнуло. Словно что-то большое и объемное с облегчением резко выдохнуло… как порой на болоте: чвак! — и тишина.
Труп дернулся, словно оживая. Но тут же и застыл. Из влагалища медленно, тонкой струйкой, по икрам ног засочилась черная кровь.
Паромову стало дурно, и он, зажав рот рукой, побежал к кустам облегчать желудок. А возможно, и душу.
— Слабак! — констатировал подошедший к нему Василенко.
— Да шел бы ты… — сплевывая остатки липкой рвотной массы и вытирая ладонью губы, вяло огрызнулся Паромов.
К чувству стыда за свою минутную слабость примешивалась неловкость перед товарищами.
— Ладно, не злись. Давай думать: кто убитая и кто убил? — примирительно и уже по деловому сказал Василенко.
Именно он в отсутствие территориального опера на поселке РТИ отвечал за эту зону. И теперь на его плечи ложился основной груз раскрытия этого убийства, а, значит, и спрос.
— Начальники, — быстрый жест рукой в сторону руководства, собравшегося небольшой группой отдельно от подчиненных и что-то обсуждавших между собой, — пусть себе решают, на то они и начальники, а мы — себе. Ибо нам, в отличие от многих начальников, бегать и раскрывать, а не планы планировать…
— Откуда мне знать: кто? кого? и за что? Одно могу сказать точно: раньше убитую на поселке не видел. Да мало ли у нас на поселке всякого люду бродит. Как-никак, а около тридцати тысяч живет… — вытирая носовым платком лицо, резко ответил Паромов. — Садист или садисты поработали. Зверьё! Найти — и без суда и следствия самих придушить!
— Согласен, что стоит придушить, — усмехнулся скептически опер. — Но прежде чем устраивать самосуд, сначала надо еще найти… А как найти? С чего начинать? — Василенко снял кепку и почесал затылок. — Право, не знаю. Ни одежды, ни документов, ни свидетелей… Какие свидетели в лесу? Где их искать? А искать, как понимаешь, надо!
— А то обстоятельство, что сук воткнут во влагалище, тебе ни о чем не говорит?
— Да ни о чем. Знаешь, встречалось в практике, что некоторые мразоты изменившим им девушкам или же просто надоевшим проституткам, хотя какие у нас проститутки, — тут же поправил он себя, — так, честные давалки, из чувства мести бутылки вставляли во влагалище и там разбивали. Но это делали живым. Чтобы больше и дольше мучались. Представляешь, — выругался грязно, — выскребать осколки стекла из влагалища… Ужас. Бр-р-р!
— Да! Ужас…