Неосознанный ревизионизм происходит из желания разобраться, не подкрепленного достаточным уровнем профессионализма (об этом, особенно о том, на какие грабли наступают дилетанты, будет отдельный раздел), а также протестной реакции, с разбора которой мы и начнем.
Так как прошлое выступает для настоящего в качестве источника легитимности, и потому «правильное» представление истории или составление летописи, призванной закрепить на века государственную точку зрения, весьма характерно: существует однозначная и обычно лишенная полутонов государственная трактовка истории, обсуждение и критика которой, мягко говоря, нежелательны. При всем внимании и уважении к истории сведения о ней насаждаются в строго определенном объеме и под заданным углом зрения. Неприятные для официальной точки зрения моменты истории или удаляются из учебников, или присутствуют в курсе истории в минимально раскрытом объеме.
Такое отношение к истории и этнографии означает не поддержание интереса к истории вообще, а внимание к конкретным периодам или событиям, носящим характер образцов для подражания.
Сделаем важное замечание относительно соответствия мифа исторической правде в принципе. Миф должен создавать красивую картинку, не вызывающую на первый взгляд явных возражений с точки зрения логики и видимой реалистичности. В этом смысле очень показательна статья Шведова про осаду Кумарского острога. Пафосный рассказ о том, как небольшая группа казаков в наспех построенном укреплении разгромила 10 000 отборных маньчжурских воинов при 15-ти орудиях (по мнению автора, это событие достойно сравнения со Сталинградской битвой и сражением при Фермопилах) выглядит как красивая патриотическая сказка, в которую легко поверить. Хотя результат более внимательного анализа напоминает концовку одного из анекдотов армянского радио: «В принципе все верно, однако не Сундукян, а Иванов; не в Москве, а в Ереване; не в лотерею, а в карты; и не выиграл, а проиграл».
Однако для не владеющей вопросом или не умеющей/не желающей проанализировать ситуацию аудитории он не имеет внешних недочетов, и человек, который не знает, как это было на самом деле (острог представлял собой очень серьезную крепость; маньчжуров было существенно меньше и это были отнюдь не отборные войска; 15 орудий на деле оказались фальконетами, абсолютно непригодными для разрушения укреплений; битва была не битвой, а неудачной попыткой осады и т. д.), получает картинку, в которой он не видит тех логических противоречий, которые бы заставили его усомниться в истинности мифа как такового.
Отсюда возникает проблема — государственный миф и научное знание истории могут противоречить друг другу. Не расходится в отдельных фактах или оценках, а реально и круто противоречить. Более того, бывает так, что миф оказывается противоречив внутренне и тогда он крайне уязвим для рационального анализа.
Мы уже говорили о том, что ревизионизм возникает в ситуации, когда господствующая идеология начинает подвергаться сомнению и терять авторитет. Это может случиться как благодаря изменению международной обстановки, так и из-за того, что новое поколение относится к старым ценностям как бы более критично. Между тем, старые государственные мифы по-прежнему вбиваются в массовое сознание, и в умах оппозиционно настроенных людей возникает недоверие к официальной трактовке истории хотя бы в силу того, что запрет на обсуждение государственных мифов выглядит подозрительным. Так возникает желание разобраться в том, что же происходило на самом деле. При этом отношение будущего ревизиониста к официальной трактовке уже подсознательно отрицательное.
Определенным примером такого подхода являются не только попытки «историков-немарксистов» создать концепцию, альтернативную корпусу истории СССР, как она преподавалась в советский период, но и в попытках пересмотреть (или, выражаясь их языком, «более внимательно разобраться») итоги Второй мировой войны, закрепленные, в частности, в документах Нюрнбергского процесса. Заметим, что те, кто занялся этим делом, ставят своей целью не столько оправдание нацизма как идеологии или нацистов как преступников, сколько пытаются снять те элементы обвинения, которые выглядят как «правосудие победителей».
Дело тут в том, что Нюрнбергский процесс был процессом над личностями, но не над идеологией. Осудив часть представителей верхушки рейха и признав преступными сообществами некоторые созданные им структуры, он не завершился официальным осуждением национал-социализма как системы идей. Кроме того, идея устроить суд была правильной сама по себе, но неверной в деталях. Во-первых, были некоторые моменты, которые в ходе следствия хотелось бы скрыть (например, то, что Советский Союз и Антанта испытывали желание использовать рейх как средство разборки со своими политическими противниками). А во-вторых, как и в большинстве заказных процессов, не обошлось без фальсификаций и передергивания, тем более что тогда обвинители были уверены в том, что на фоне преступлений нацизма их собственного подлога не заметят, и не предполагали того, что к процессуальным аспектам кто-то когда-то может предъявлять претензии. Между тем, когда прошло время, страсти улеглись, новое поколение рассматривало вторую мировую войну уже не глазами погибших на ней родственников, и грубость, с которой был навязан новый послевоенный порядок, начала обращать на себя внимание.