Наконец было принято компромиссное решение — отпереть замки, но остаться внутри. Скиннер и Байерс открыли тяжелую серую дверь, навалившись на нее всем своим весом. Петли заскрипели, и новый мир предстал перед нами во всей своей красе.
Снаружи не осталось ничего живого, кроме оленей, пасущихся в руинах курорта, и собак, разыскивающих своих хозяев. Людей не было. Малдер оказался прав: мир словно внезапно затих.
Мы оказались в довольно выгодном положении во всех смыслах этого слова. Во-первых, у нас всегда оставалась возможность спрятаться в нашей непроницаемой «крепости». Во-вторых, у меня было медицинское образование, у Стрелков — техническое, а у Скиннера и нескольких его друзей — военная выучка со времен службы на флоте. Ну, а у политиков… что ж, у них было множество мнений и идей. Города поблизости уцелели во время взрывов, а значит, радиация не представляла угрозы. А нам теперь предстояло отстроить себе новое жилище.
Конечно, не мы одни знали про бункер. Вскоре из лесов и с дорог, ведущих к долине, стали появляться мужчины с оружием в руках и с рюкзаками на спине. Некоторые из них происходили из этих краев и прожили всю жизнь в горах, другие были в Прошлом военными, которым удалось пережить взрывы, восстания и пчел. За шесть месяцев в колонии «Альфа» осело больше сотни человек, и ежедневно прибывали все новые и новые. Альфа-самцы. Название говорило само за себя: Скиннер никогда не был тихоней.
Разумеется, я взрослая, вполне самостоятельная женщина и могла постоять за себя. И, разумеется, не все мужчины на планете — маньяки-насильники. Но тот факт, что я была в колонии единственной женщиной, отнюдь не облегчал мне существование и со временем вынудил замкнуться в себе. Стоило лишь на секунду замешкаться, как откуда-то, словно по волшебству возникала целая толпа поклонников, готовых помочь с чем угодно: носить дрова, мыть посуду, стирать одежду в ручье. Их взгляды преследовали меня целый день — вездесущие и страждущие.
Последней каплей стал тот день, когда я принимала ванну, которой мне, само собой, служила речка, и в процессе обнаружила, что за мной внимательно наблюдает целая кучка обожателей, готовых сидеть под дождем, лишь бы на меня поглазеть. Я сказала об этом Скиннеру, и в следующий раз он вызвался меня сопровождать. Предполагалось, что он будет смотреть в другую сторону. Теоретически. Я чувствовала бы себя комфортней, если бы охраной мне служили Стрелки, но эти парни не внушали другим мужчинам такого благоговейного ужаса, как Скиннер.
Его не раз просили уступить меня ненадолго и чего только не сулили за это. Все априори полагали, что мы тайные любовники. Лестно, что и говорить, когда за пятнадцать минут с тобой кому-то не жаль расстаться аж с двумя коровами: над этим предложением мы хохотали двое суток кряду. Скиннер ни разу не сказал, о чем они говорили с Малдером, и ни разу не сделал ничего, что можно было бы расценить как сексуальный намек. Он просто заботился обо мне, брал меня с собой, когда мог, и приставлял ко мне охрану, когда вынужден был уйти. В колонии образовалось несколько гомосексуальных пар, которые вскоре ее покинули, но подавляющее большинство ее обитателей интересовала я одна. Мужчины приносили мне вещи, которыми, по их мнению, можно было меня подкупить, наперебой рвались помогать мне на кухне. Одни – те, кем двигало не столько желание, сколько одиночество, — вели себя пристойно и смиренно принимали мое вежливое «нет». Другие, сказать по правде, вскоре начали меня пугать: к тому моменту колония «Альфа» стала довольно-таки суровым местечком. Малдер вновь оказался прав: мне требовалась защита, как бы ни раздражал меня сей факт. В этом новом обществе сильные процветали, а слабые страдали. Я принадлежала к категории последних. Выжить одной не представлялось возможным, но и существование в колонии с каждым днем делалось все невыносимее.
Один мужчина стал для меня большой проблемой с самого момента его появления в «Альфе». Он приехал с юга, из самого Теннеси, и явно приходился ближайшим родственником семейке Пикок. Прямо скажем, не семи пядей во лбу и из тех, кто упорно не понимает слово «нет». Дело кончилось тем, что однажды ночью он просто вломился ко мне и успел содрать с меня ночную рубашку, прежде чем на мои крики сбежались остальные. Когда мужчину вышвырнули вон, другие от смущения просто замерли на месте и тупо смотрели, как я сижу на кровати, не предпринимая никаких попыток помочь или уйти. Разогнать их сумел только вернувшийся с дежурства Скиннер. Он накинул на меня плед и остался со мной, пока я не успокоилась.
А успокоилась я далеко не сразу.
Дело было не в том, что на меня напали: видит Бог, во время работы в «Секретных материалах» такое случалось не раз и не два. Гораздо больше ужасали две вещи. Во-первых, до меня наконец в полной мере дошло, что я не в состоянии защитить себя. Вдруг, ни с того ни с сего я стала беспомощной, зависимой, и это злило меня не на шутку. Выводило из себя. Агент Дана Скалли, доктор медицины, — кто угодно, но не слабачка. Во-вторых, теперь я ясно видела, что мне не на кого было положиться, кроме Скиннера или такого же, как он. Лэнгли, Байерс и Фрохики защищали бы меня, пока живы, но живыми они оставались бы недолго. А другие не трогали меня лишь потому, что считали женщиной, принадлежащей Скиннеру, и боялись навлечь на себя его гнев.
Да, мир быстро перестал быть приятным местом.
Вариантов при таком раскладе оставалось немного: выбрать мужчину, который будет меня защищать, или остаться с тем, кого и так уже выбрали для меня.
В ту ночь я поняла, что Малдер оказался прав кое в чем еще: сказать, что я нравилась Скиннеру, — значит выразиться весьма мягко. Нравилась настолько, что он не воспользовался ситуацией даже в ту ночь, когда я позволила бы ему это с легкостью. Даже с радостью. Нет, он просто остался со мной, пока я не успокоилась достаточно, чтобы посмотреть в лицо остальным мужчинам, а потом провел меня по лестнице к своей комнате, точно зная, что тем самым подаст правильный сигнал всякому, у кого еще осталась мысль притронуться ко мне. Скиннер расчистил для меня вторую кровать, накинул на меня плед и сидел рядом на полу, пока я не заснула. Так и проходила каждая ночь в течение нескольких месяцев.
На следующее утро Скиннер велел мужчине из Теннеси покинуть колонию. Тот отказался, и тогда Скиннер убил его выстрелом в голову — просто-напросто казнил. В глазах у него в тот момент застыло точно такое же выражение, что я видела сейчас у Малдера. Так Скиннер стал неоспоримым лидером. Отныне никто не рисковал ему перечить.
Жизнь продолжалась. Тяжело признаваться, что я стала собственностью, но так оно и было.
Я снова начала молиться.
Я молилась своему католическому Богу и Богу-часовщику (8), в которого верил Малдер, да и вообще любому богу, готовому внять моим словам. Молилась, чтобы Малдер вернулся, чтобы моя семья уцелела, чтобы выжила я сама. Мне казалось, что эти молчаливые молитвы будут звучать убедительнее, если встать на колени, поэтому я стелила толстый плед на полу в импровизированном стоматологическом кабинете и днем молилась там, укрывшись от любопытных взоров. После того, как Скиннер несколько раз застал меня там, он принес мне Библию, статую Мадонны, свечи и розарий (9), чтобы я могла соорудить что-то вроде алтаря. На развороте Библии было чьей-то рукой набросано семейное древо — имена людей, которые умерли, тогда как я все еще жила. Эти имена тоже звучали в моих мольбах.
Мать гордилась бы мной, доведись ей узнать, сколько времени я провожу в беседах с Господом, сполна восполнив период безверия, пришедшийся на время моей болезни. Иногда до меня доносился какой-то шорох, и, обернувшись, я видела рядом с собой какого-нибудь сурового мужчину, чьи губы тоже двигались в безмолвной молитве. Что он говорил Богу? Просил прощения за свои грехи или молил о безопасности своих любимых? Умолял даровать ему спокойную смерть или сил, чтобы выжить? О чем вообще молились другие люди?