Даже те, кто зарабатывает своим умом, как этот Санте, не умнее. Он считает Гарри кем-то вроде попутчика, не то чтобы союзником или другом, но кем-то, у кого есть интерес к фактам и слухам, благодаря чему они оба умудряются выживать. Для Гарри журналист не был ни добычей, ни угрозой. Гарри не желал его крови, но Рене и просто фонтанирует благими намерениями.
— Я видел что-то новенькое, — сообщил он, придвигая стул. — Перед казармами. Четыре человека на кольях.
Гарри подумал было, что Санте имеет в виду обычай выставлять тела расстрелянных в назидание остальным. Дня два назад дюжину неугодных развесили на фонарях вдоль главной улицы в бизнес-квартале. Таблички на груди объясняли, что это саботажники.
— Нет-нет, — сказал Санте, — тут другое.
Эти колья футов восемь длиной, острые с одного конца. Их подняли и посадили на колья так, чтобы они воткнулись им — как это называется? — в задницу. Одного прямо проткнуло насквозь, до груди. Это были офицеры. Я узнал там одного майора. Говорят, так приказал новый советник президента, наемник. Его зовут Граф.
Никто не заходит к Гарри десять дней.
Решетка на окне — с серебряным напылением. Он сильно обжег левую ладонь. Старая рана в боку, между четвертым и пятым ребрами, откликнулась тотчас же.
Время от времени охрана приносит овощной суп, чесночный. Еще одна такая же глупая попытка задеть его, как и распятие. Гарри уже сорок лет обходится без пиши.
В бараке А ему удалось попить немного из одного умирающего пленника, прежде чем охрана выволокла его из камеры, но через несколько дней жажда начинает возвращаться. В первую ночь он ловит крысу, но затем те настораживаются, хотя по бараку А рыскали свободно. Тараканы и сороконожки чуть притупляют жажду, если их жевать по горсти зараз, высасывая искорки жизни и сплевывая хитин, и все-таки боль не уходит, тихо вгрызается в желудок. Кости кажутся хрупкими, полыми внутри. Он делает зарядку. Мускулы работают вяло, ползут по мертвым костям, как обрывки савана, но ему важно держаться в форме. Кто-то превращает людей в нежить, создает ядро армии из вампиров. Это Граф, советник президента. Гарри преследует кошмарное подозрение, что он знает, кто Граф такой, но он гонит эти мысли прочь. Скоро все станет ясно.
В углу, подальше от горячих, обжигающих лучей африканского солнца, он спит большую часть дня, глубоко погрузившись в черную дрему без сновидений, — колени прижаты к животу. В забытье ему не нужно думать о том, что он сделал с двадцатью заключенными в бараке А. Не нужно думать о прошлом. Но все же он слабеет час за часом. Ему нужна жизнь в горячей, соленой, сладкой человеческой крови. Даже во сне он чувствует алые волны, бегущие в телах охраны и здешних пленников — каждое тело будто подземное море. Из-за жажды его чувства обострились. Он слышит беспокойное шуршание крыс за стеной, болтовню и смех надзирателей, вздохи, стоны и хрипы пленников барака А, музыку из приемника в старой гимназии на другой стороне комплекса, где отдыхают офицеры, и царапание падальщиков по шиферу крыши. Каждую ночь двух-грех заключенных пытают, пока они не сознаются во всем, что им приписывают военные, — а сознаются, покричав и помолив о пощаде, все, Гарри слышно каждое слово. Потом их выводят на беговую дорожку за тюрьмой, в безжалостном свете прожекторов на вышках ставят на колени, лицом к проволочной ограде, и офицер каждому пускает пулю в затылок. Или же их сажают в грузовик, чтобы отвезти куда-нибудь в людное место и посадить на кол для устрашения масс. Гарри все слышит: и тревогу столицы вдалеке, и треск автоматных очередей, и разрыв снарядов гаубиц в пригородах, где две группировки повстанцев теснят армию с запада и с востока.
И на десятую ночь, точно в полночь, до него доносится шелест шин лимузина перед зданием тюрьмы. Охрана, суетясь и спотыкаясь, торопится принять должный вид. Мерные шаги пересекают дорожку, спускаются по ступенькам, идут по коридору к его камере, и тяжелая тень будто ползет следом, ближе и ближе, как грозовой фронт над саванной. Гарри трепещет, это копия страха, того самого, которым крысы в бараке боятся жуткого зверя, то есть его… Бум-бум — шаги грохочут в голове, а потом дверь распахивается, как все могилы мира на Страшном суде, и Граф вступает в камеру, разом подчинив себе все пространство, и между ним и Гарри — только сломанный кинопроектор.
— Ух, ух, чую человечий дух, — говорит темная фигура. Звучный бас заполняет камеру, резонирует в пустых костях Гарри. — Англичанин, не иначе.
Сажание на кол сделалось главной формой публичной казни. Перед почтой, вдоль площади между президентским дворцом и краем парка Национального освобождения, у входа на паром. У терминала сажали на колья с округлым концом, и, когда Гарри проходил мимо, двое или трое из жертв были еще живы и вопили, умоляя убить их. Никто не посмел подойти к кольям из-за солдат, куривших, пивших пиво и игравших в карты тут же на земле.
Гарри уже видел такое, давно, после своего превращения. Партизаны из цыган-секеев сажали на кол каждого немца, живого или мертвого, что попадал к ним в руки.
К этому моменту уже все знали, что президент отказался от советов старейшин своего племени в пользу таинственного Графа — по слухам, то ли поляка, то ли восточного немца. Говорили, что Граф вызовет в страну коммунистов, чтобы очистить юг от повстанцев. Президент якобы открыл свои швейцарские закрома, чтобы платить за вертолеты, танки Т-45 и «стингеры». Дружки Гарри по гольф-клубу начали менять свое мнение. Они не желали, чтобы президент выиграл войну ценой поворота к красным, хотя становилось ясно, что без внешней помощи, да еще и с межплеменной грызней в армии, он вряд ли мог рассчитывать на победу.
Тем вечером, когда Гарри увидел людей на тупых кольях, Рене Санте сообщил ему последнюю скандальную новость. Супруга президента сбежала в Англию вместе со свитой. На контроле оказалось, что ее чемоданы набиты валютой и драгоценностями. Канадский экипаж отказался вылететь, потому что им не заплатили.
— А то президент полетел бы следующим рейсом, — хихикнул Санте.
Гарри слушал вполуха. Он был не так уверен. Ничего удивительного, что жена президента сбежала, пока могла, хотя была тщеславной дурой, так и не освоившейся в роли первой леди. Однажды — эта история вошла в анналы сплетен — она созвала посольских жен на обед. Еды не приготовили, зато хватало джина и виски, которым женщины и отдали честь. Шестерка солдат в камуфляже наяривала регги в оглушительных децибелах. Жена президента похвасталась перед гостями комнатами во дворце и видом на сады с балкона, а потом объявила, что «сейчас мы потрясем задницей». Посольские жены пытались не отставать в этом процессе от хозяйки, но через два танца их выпроводили вон и больше не приглашали.
Но президент слишком любил власть, чтобы спасаться бегством. Гарри не боялся коммунистического переворота или победы повстанцев, его беспокоил загадочный Граф.
Худшие подозрения подтвердились, когда через несколько ночей в бар вошел офицер департамента общественного надзора. Гарри сидел, как обычно, в дальнем конце стойки — малокровного вида фигура с серебристыми волосами в белой хлопковой двойке и черной шелковой рубашке. Джин-тоник выдыхался на стойке перед ним. Плотная масса бизнесменов, сутенеров и шлюх расступилась перед вошедшим. Уродливый, с квадратными плечами, он направился прямиком к Гарри. Его бритый череп над воротником чистенького костюма цвета хаки вспыхивал в свете флюоресцентных ламп, «узи» и очки с зеркальными стеклами дополняли наряд. Сенегальский ансамбль на сцене умолк, потом подтянулся, не спуская глаз с офицера. Танцовщица го-го в позолоченной клетке последовала их примеру.
Гарри заказал ему выпивку — двойной «Джонни Уокер» со льдом. Он ждал обычного неуклюжего наезда, от которого легко было откупиться, заплатив чуть-чуть сейчас и сдав рэкетира шефу полиции завтра, или попытки сбыть кокаин, но офицер не притронулся к виски. Он наклонился к Гарри и оскалил острые зубы. Клыки были изогнуты, как у кобры. Тогда же Гарри сообразил, что он не дышит.