«Пойду посмотрю, о чем говорят», — подумал я. Оделся, умылся, пошел на холм. Все приветствовали меня с добрым утром. Те, которые сидели, приподнялись со своих мест и предложили мне сесть. Я отказался, как требовало приличие, так как я был моложе их.
— Будет сейчас заседание суда, — обратился ко мне один знакомый старик, бывший членом суда. — Ты ведь по-книжному знаешь и, вероятно, всякое дело понимаешь лучше нас: так, где случится, там можешь направить нас на путь, если будем ошибаться.
Я согласился присутствовать на их заседании, но не с тою целью, чтобы наставлять старцев велемудрых, ибо не к лицу было бы мне, безродному мальчишке, по их выражению, поучать стариков, видавших много на своем веку, уму-разуму. Вообще, считается нескромностью со стороны молодого человека участвовать в разговорах со стариками и даже слушать их мудрые речи. «Пошел вон отсюда! — говорят обыкновенно эти мудрецы любопытному безбородому, который осмелится заслушаться их разговором. — Ведь ты не старик. Стыдно тебе при стариках». Настоящее же предложение мне было сделано из вежливости.
Среди общего разговора раздался голос одного старика, который спросил, все ли налицо судьи? Оказались все налицо.
— Идемте же в судебный дом, — сказал тот же старик, и все сошли с холма.
Я тоже последовал за ними, и мы направились к кунацкой аульного старшины Кургоко. Судьи разместились на диване, который есть необходимейшая принадлежность всякой кунацкой, по старшинству. Мне принесли маленький низенький табурет, на котором я поместился ниже всех, так как был моложе всех, да и было бы величайшей нескромностью с моей стороны, если бы я сел среди стариков, хотя бы они и предлагали это. Всех судей числом пять: они все старики, исключая одного, самого хозяина кунацкой, Кургоко, которому не больше лет тридцати. Аульный крикун, опершись на свою длинную суковатую палку, стал у дверей. Мальчик писарь, принявший эту должность на три месяца, сел перед судьями и, развернув журнал, в котором записывались решения дел аульных, положив чернильницу на пол и вооружившись пером, принял выжидательную позу.
— Эх, какой мы, право, дрянной народ, — сказал один из стариков. — Не заведем себе не только дом для суда, но даже такую незначительную по своей стоимости принадлежность, как стол, который необходим для писаря:
— Да и то правда, — подтвердил другой, — посмотреть в других аулах, так все не то, что у нас. Там есть и отдельно построенный для суда дом, есть и стол, и писарь не пишет так, как у нас, на коленях, и чернильницу не ставит на пол. И мечети у них хорошие, крытые или черепицей, или железом: а у нас что есть? Есть мечеть, и та не крыта вот уже второй год, а что стоит покрыть ее соломой? А что касается до тебя, — обратился он к писарю, — так мы тебя насчет платы за твои труды не обидим. Тебе за три месяца следует десять рублей и по мерке пшена, и мы тебе это дадим.
В этом же роде говорили и другие присутствующие в кунацкой, и бог знает, до каких пор длились бы эти разговоры, если бы один из судей не заметил:
— А скоро ли начнем дела-то решать?
Судьи приутихли. Некоторые при этом вынули изо рта свои трубки, из которых они испускали дым махорки; явились челобитчики. Это были два парня: один из них, Уруц, жаловался на Бибо за то, что последний, еще при жизни отца его, задолжал ему восемь рублей, которые и по настоящее время не отдает ему, Уруцу.
Один из судей обратился к Бибо, стоявшему у дверей, с вопросом: почему он не отдает долга Уруцу?
— Зачем же я буду отдавать, когда не я ему должен, а он мне должен четыре рубля? — сказал на это Бибо.
Уруц, в свою очередь, взваливал долг на Бибо, Бибо на Уруца, и таким образом прения ни к какому результату не приходили. Судьи, стараясь как-нибудь покончить это дело, потребовали у них свидетелей, но свидетелей не оказалось как у одного, так и у другого. Как ни судили, ни рядили, все же ни к какому окончательному результату не приходили. Вконец измучились старцы, так что на лицах их показался пот.
— Довольно! — сказал один из судей, видя бесплодность прений. — Довольно, ничего не выйдет. Бьем, бьем солому, а зерна все же нет. Толкуем и толкуем много, а все же ничего путного не выходит. Ну, согласились бы хоть на мировую, что ли, но и этого не хотят.
— В таком случае пусть присягу примут, — сказал другой старик, утирая пот с лица.
— Маци! — обратился он к крикуну, который все это время стоял у дверей и флегматически покуривал: — Сходи за муллою, да только скорее…
Крикун безмолвно повиновался и вскоре возвратился, сопровождая нашего аульного муллу, который, прихрамывая на одну ногу, нес под мышкой коран.
— А, селям алейкум! — произнес протяжно мулла, входя в храм правосудия.
— Алейкум селям! — ответили на это протяжно старцы, приподнимаясь со своих мест.
— Сядь, мулла, вот тут, — сказали ему судьи.
Мулла сел на указанное место. Ему объяснили повод, по которому его призывали.
— Как, из-за такого маловажного, дела приводить к присяге! — воскликнул мулла, окидывая удивленным взглядом присутствующих судей.
— Судьи, — обратился он к ним, — вы должны быть осмотрительнее относительно присяги; присягу вы должны дозволять только в крайних случаях, при важных делах, иначе какой же страх будет иметь наш народ и какое будет он питать уважение к преславному святому корану, когда эта книга при всяком маловажном деле будет как бы в шутку разворачиваться для присяги? Опомнитесь, судьи! Подумайте, что это дело важное. Что же касается до меня, то я не беру на себя греха и не стану в таком ничтожном деле раскрывать коран и приводить к присяге.
Сказав это, мулла замолчал. Судьи как будто о чем-то призадумались, опустив головы. Некоторые из присутствовавших поддержали слова, сказанные муллою, а один из них пришел даже чуть не в ярость.
— Вы не знаете и не понимаете священного значения присяги! — кричал он на всю кунацкую. — Вы на то судьи, чтобы…
— А тебя кто спрашивает? — перебил его один из старцев, выходя из задумчивости. — Ступай отсюда, козлиная ты борода, пока тебя не вывели. Или ты пьян, или сумасшедший.
На эти последние слова тот стал было возражать, но по приказанию старшего из судей был выведен из кунацкой.
— Если уж так, — сказали судьи, — так пусть идет дело это на решение в город…
В это время, когда еще заседание не должно было прекратиться, в дверях кунацкой показался сын Кургоко, который нес маленький круглый столик с разрезанным пирогом. За ним выступал другой мальчик, с медным чайником в одной и стаканом в другой руке.
— А-а, берекет! Берекет! — воскликнули некоторые, резко переменяя тон и обративши взоры на пирог, начиненный сыром.
— Ну, теперь довольно! Пора прекратить прения, — сказал Кургоко, — нужно и горло промочить.
— Да, кричали порядком, — сказал один из почтенных старцев. — И ведь этакие собачьи сыны, ничего не поделаешь с ними, с такими упрямцами.
— Вы делаете то, что в состоянии, — сказал кто-то из-за кунацкой, где тоже собралась порядочная толпа.
— Сколько есть уменья и сил, стараемся, — ответил польщенный старец.
— Бери, бери, нечего там много разговаривать, — говорил Кургоко, протягивая старцу стакан, наполненный аракою.
— Что ты мне подаешь, — сказал старик как бы несколько обиженным тоном, отодвигая от себя стакан, — ты дай сперва вот Саге, он старше меня.
— Он уже пил, — говорил Кургоко.
— Ну так дай бог вам берекет, — говорит старик, взявши стакан с сияющим видом. — Дай бог, чтобы твои дети все здоровы были и чтобы вот этот маленький бичо сделался большим мужчиной.
Говоря это, он поднес стакан к губам маленького сына Кургоко, но тот отвернулся от стакана.
— Не пьешь араки? Ах, молодец! Ну, да милость божья снизойдет на тебя, — обратился он к нижесидевшему судье.
— На здоровье! — отвечает последний.
И пошла круговая попойка.