Из давнего,
намеренно забытого
Было. День стоял пасмурный. Тучи плотно обложили небо. Ветер дул порывами. Казалось, он трясет деревья. Хмарь за окном переплеталась с душевным состоянием. Иван Захарович ощущал усталость. Но не ту, которую чувствуешь после хорошей физической нагрузки, когда хочется потянуться до хруста в суставах, другую, она мешала думать.
В палату вошла женщина. Невысокая, стройная, в белом халате. Очень милое лицо. В лице что-то восточное. Такое впечатление скорее всего от сужающихся к краю больших черных глаз. Ресницы густые и длинные. Сочные, без следов помады, правильной формы губы. Чуть вздернутый нос. Голубые прожилки на висках. Именно в этот момент выглянуло солнце. Оно отразилось в ручке графина на тумбочке, разбежалось по стенам веселыми зайчиками. Осветило женщину.
— Я ваш врач, — сказала женщина. — Зовут меня Нина Алексеевна.
Секунды еще удерживали солнце. Врач кивнула, Семушкин заметил небольшие серьги с крохотными камушками, отразившими солнце, розовость мочек ее ушей, которые сами, казалось, светились красноватым светом. От этого видения Иван Захарович почувствовал тревогу. Но не ту, которую он знал раньше, в минуты опасности, а другую, то ли неузнанную, то ли давно позабытую. Будто ждало Ивана Захаровича что-то радостное, но он опасался потерять эту радость и тревожился.
Набежала туча, погасли веселые солнечные зайчики. Но тревога ожидания осталась.
— Кто вы? — спросила Нина Алексеевна.
— Больной Семушкин, — ответил он и смутился, потому что понял нелепость подобной формы ответа. Он не в военном госпитале, где находился до этого. Недавно его перевезли в клинику известного невропатолога.
Нина Алексеевна улыбнулась.
— Вы окружены здесь таким вниманием, — сказала она, — что до вас страшно дотрагиваться.
Глаза у нее глубокие. В них чернота и чистота. И бездонность. Густые тяжелые волосы забраны в пучок на затылке. Шея длинная, матово-белая, голова чуть откинута назад.
— Разденьтесь, больной. Я хочу послушать ваше сердце.
Внезапно Иван Захарович ощутил легкую дрожь. Но не от прикосновения холодного стетоскопа, а чуть позже, когда она едва коснулась его своими пальцами.
— Вам холодно? — спросила Нина Алексеевна.
Впервые с тех пор, как навалилась на него эта апатия, ему захотелось возразить, сказать, что не от холода он вздрогнул, что-то с ним произошло, какой-то необычный весенний разлив захлестнул его, мешает говорить.
— Нет, — только и смог он вымолвить и потупился. Тут же поднял голову, стал смотреть на Нину Алексеевну неотрывно. Разглядел едва заметную сетку морщин в уголках глаз.
Нина Алексеевна продолжала спрашивать, заставила повернуться, дышать и не дышать, слушала сердце. Почему-то ей захотелось расположить к себе этого человека. Может быть, потому, что ее предупредили об особом внимании к вновь прибывшему пациенту, может быть, оттого, что профессор Берсеньев, ведущий психиатр страны, в клинической больнице которого она работала вот уже шесть лет, впервые изменил своему твердому правилу, что было связано, как она догадывалась, с появлением Ивана Захаровича. Дело в том, что профессор никогда не прерывал обход. А тут случилось такое… Прибежала нянечка, прошептала что-то на ухо Александру Евгеньевичу, и профессор засуетился, засеменил вслед за нянечкой к телефону. Скоро он вернулся, но был рассеян, ждал чего-то. Озабоченность профессора передалась врачам, которые присутствовали на обходе. Все чего-то ждали, хотя и продолжали обход. Настороженно обернулись к дверям палаты, когда вновь появилась нянечка. Берсеньев пошел ей навстречу. Вернулся минут через десять. Предупредил о том, что привезут больного, что к этому, больному надо отнестись с большим вниманием. Чуть позже Нина Алексеевна видела, как во двор клинической больницы въехал черный лимузин, как из автомашины вышли какие-то люди. Люди были в гражданской одежде, но эта одежда не скрывала их военной выправки. Приехавших встречал профессор Берсеньев, что тоже было необычным.
— Я буду приходить к вам два раза в день, загадочный человек, — улыбнулась Нина Алексеевна. Глаза ее улыбались. В них появились искорки. — Я буду слушать ваше сердце, — сказала она.
Нина Алексеевна задержалась в дверях, пристально посмотрела на Семушкина. Внутри у него пробежала непонятная, как и при осмотре, дрожь.
Она ушла, он сел к окну. Тучи заслоняли небо. Они торопились. Нижние обгоняли те, что были наверху. Ветер тряс и тряс деревья, обрывая последние листья. Впервые с тех пор, как заболел, Иван Захарович почувствовал голод. Хотелось почему-то картошки и лука. Так захотелось, что сил не было терпеть. Он вышел к дежурной сестре, сказал ей об этом. Сестра удивилась. Сказала, что принесут, чтобы он возвращался в палату. Едва он вернулся к себе, в палате появился старик профессор.
— Ну-с, батенька, признавайтесь, значит, картошки и лука? — спросил он.
— Да, доктор, так захотелось.
— Прекрасно, прекрасно, милостивый государь, — говорил профессор, а сам меж тем поднимал Ивану Захаровичу веки, разглядывал глаза, держал за руку, слушая пульс.
— Кризис миновал, молодой человек, — твердо заключил Берсеньев. — Теперь, батенька, на поправку пойдете.
Из истории болезни
И.3. Семушкина.
Май 1933 года.
«…Продолжить лечение по методу профессора Берсеньева».
Из давнего,
намеренно забытого
Было. Нина Алексеевна нашла его в госпитале. Он не знал, что она придет, однако накануне почувствовал беспокойство. Он и утром проснулся от ощущения предстоящей радости. Пытался понять, откуда такое предчувствие, и не понимал. Сидел спиной к двери, когда она вошла. Открылась дверь, его словно что толкнуло в спину. Обернулся. В тот же миг показалось, будто выглянуло солнце. Рубиново сверкнули крохотные камушки.
— Здравствуйте, больной.
Иван Захарович обернулся, растерялся.
— Вы не сердитесь, что я разыскала вас?
Растерянность сменилась весенним разливом. Тем самым, однажды испытанным.
— Нет, что вы… Я так рад.
— В ваше заведение очень трудно попасть, — говорила Нина Алексеевна. — Как вы себя чувствуете?
— Спасибо… Собираются отправить в санаторий.
— Вы разрешите сесть?
— Да, что же я… Извините.
Вновь искрились глаза. В них не было печали. Иван Захарович хотел было и сам сесть, бросился было в коридор за свободным стулом, но она сказала, что если ему не противопоказаны, она так и сказала «не противопоказаны прогулки», то она с удовольствием погуляет с ним в парке.
Последний месяц весны подходил к концу. В парке было по-летнему тепло, и это несмотря на то, что солнце едва проглядывало сквозь густые кроны деревьев, а заросли бузины, боярышника и черемухи, которая росла здесь в изобилии, создавали предвечерний сумрак на глухих, поросших травой дорожках. Все вокруг свеже зеленело, от зарослей веяло омытостью, как будто только что прошел дождь. Иван Захарович любил прогулки по парку. Каждое утро он вставал рано. До завтрака, до начала обхода отправлялся бродить по заросшим дорожкам. Болезнь его отступала. Появилось новое чувство, в котором он хотел разобраться. Странно, но то недавнее прошлое, все, чем он жил до этого, как бы сдвинулось, казалось нереальным, как будто он подсмотрел свою прошлую жизнь, но она принадлежала не ему, и это не он, а кто-то другой, близкий ему человек прошел путь, означенный опасностями, тем риском, что собственной тенью следовал за ним по пятам. Не было прошлого, и это казалось необычным. В голове постоянно вертелось слово — возродиться. Возродить себя. Заново появиться на свет. Тянуться к свету, как тянется все живое на земле. И эти деревья, кусты, каждая былинка заросшего парка. Во время прогулок думалось о том, как хорошо просто жить. Просыпаться, видеть солнце, бродить по земле. Жить без настороженности, без опасения нежелательных встреч, ошибок к провалов. Он возвращался в палату, на глаза попадалась газета, к нему возвращалось прошлое, все, что с ним было связано, он не мог не думать о будущем. Но стоило ему вновь опуститься в парк, на него снисходило ощущение покоя.