Пока гасли звезды, судно шло вдоль самого берега. Ночью дул морской бриз, потом стихал, так что ухо мало-помалу улавливало далекий островной шепот. Казалось, тропическая ночь вот-вот поведает свою сокровенную, жутковатую тайну. Потом паруса начинали хлопать, реи перебрасопливали, и береговой бриз раздувал полотно на правом галсе.
В эти минуты лучше всего клевало. Каждое утро яростная барракуда или молодая акула извивались и бились на мокрой палубе. Но Антони скоро утратил к ним интерес, ибо в этих широтах чудо восхода поражает поочередно обоняние, слух и зрение.
Стоило теплому аромату берегового бриза коснуться палубы, как ухо различало принесенные этим же ветром далекие, загадочные крики темного острова. Протяжные, нестихающие, они волнами накатывали с востока и распространялись, словно слухи о благой вести, подхватываемые все более тихими голосами на западе. Антони, цепляясь за ванты и восторженно глядя поверх темных морщинистых вод, слышал в дальних голосах отзвук собственной глубокой радости быть живым на этой звезде.
Первый раз заслышав утреннее многоголосье, он растерялся. Это не походило ни на что, слышанное прежде. Непрерывному лирическому потоку, в котором нельзя было различить отдельных нот, вторили все петухи Кубы. Антони мнилось, что где-то на неведомых ему холмах возвышают голоса петуший король и сонмы его ликующих придворных. Значит, так звучит всякая земля - всякая обитаемая земля. Антони вспоминал Италию, утренние поездки с Анжелой. Но здесь, на Кубе, кукареканье звучало еще мощнее. Оно походило на многократно усиленный смех, мелодичный, однако нечеловеческий. При первых проблесках серого света гимн превращался в ликующий вопль.
Тогда вступали попугаи со своим "что-что-что? что-то-то, что-то-то". Казалось, они громко рукоплещут кукареканью, возбужденные первым робким хлопком. Мириады насекомых наполняли воздух еле слышным гудением. Утренний голос Кубы достигал крещендо и переходил в адскую какофонию, стихавшую по мере того, как корабль лавировал от берега.
Тем временем приходила очередь зрения. Звезды меркли. Остывали раскаленные шары планет. В белой топке за кормой таяла утренняя звезда. Одним махом свет заливал полнеба. Обязательная облачная полоска на восточном краю окоема, вспыхнув, превращалась из черной в багровую, алую, золотисто-белесую и, наконец, испарялась, пронзенная горячими солнечными лучами. Яркая морская дорога бежала на восток к раскаленной добела полосе.
Тогда немыслимое чело солнца вставало из воды. По толстым щекам сбегали красные капли тумана. Мир сверкал от края и до края. Какие-то секунды, пока сияющий солнечный шар вылезал из воды, море, казалось, тянется за ним огромной окровавленной чечевицей. Потом ее отсекала черная линия горизонта. Чечевица падала в воду, и больше в ту сторону смотреть было нельзя. Волны горячего воздуха уже били Антони в лицо. Когда проходила слепота, он открывал глаза и видел длинные берега, расходившиеся в нестерпимую голубую даль.
То было мощное зрелище. Антони не уставал разглядывать берег в подзорную трубу и видел то заросший пальмами мыс, то глубоко врезанный каньон, то лиловую горную долину и солнечную лужайку с крестьянской лачугой. Он чувствовал себя простым матросом на вантах "Ниньи" или "Пинты", глядящим из-под руки на златоверхие храмы того первого, знаменитого похода.
Они проходили мимо сотен заросших пальмами речушек с травянистыми дельтами и белым песчаным валом в устье. Там, где берега были обрывисты, эти речушки таинственным образом поворачивали вглубь острова. По утрам, до того как в долины заглядывало солнце, над водой висела легкая дымка. Если удавалось навести трубу, Антони различал даже буйные заросли папоротника в ущельях. Однажды он разглядел водопад и рыбачье каноэ в озерце внизу. Из ближнего леса струйкой поднимался дым. Это был новый мир!
Для Антони это был его собственный новый мир. Он открыл его сам. Теперь он знал, как огромна земля, как широки ее океаны. Разве он не пересек моря пространства, чтобы попасть сюда? Почему с восходом солнца корабль неизменно удаляется от берега? Когда же он сам вступит под кроны этого острова? "Смотри в трубу, Антони, смотри. Cuba, gloria mundi!"[4]
За пляжами вспыхивали зеркальцами солончаки, потом начинались широкие низины, травянистые, песчаные, за ними деревья, а дальше распускались перистые пальмы и пинии, их фестончатый лес вползал по склонам голубых гор, мягко перекатывался с вершины на вершину в пятнах облачной тени. Над ним плюмажами вставали исполинские королевские пальмы, то рощицами, то поодиночке, перпендикулярные, глядящие на все свысока. Куба и королевская пальма - высокая, раскидистая королевская пальма. Антони мог вообразить, как они прохладно шелестят в порывах пассата. Солнце дочерна сожгло его смуглое лицо, пока он стоял на вантах, сотый и тысячный раз обводя подзорной трубой берег и получая в награду свет, тени и зрелище острова, некогда справедливо сочтенного Раем. Солнце высветлило концы его волос и корни зачесанных со лба прядей, так что он стал похож на золотисто-бронзового юношу с проседью в голове.