Фарук усадил Мухаммеда на один из табуретов, живо достал откуда-то две укороченные трубочки для коктейлей и знаком велел племяннику запрокинуть голову. Затем он вставил ему одну из трубочек в левую ноздрю и, наклонившись, несильно, но резко вдунул некую смесь, что находилась в трубочке, прямиком в носоглотку Мухаммеда.
– Не дыши, – негромко напомнил Фарук и быстро проделал то же самое с правой ноздрей племянника. Сунув опорожненные трубочки в мусорный пакет, спрятанный за одной из неприметных дверок под мойкой, Фарук знаком разрешил Мухаммеду дышать. Тот засопел, и сейчас же из его покрасневших глаз потекли слезы.
В саду на скамейке скучал Жан-Пьер. Дядя с племянником, вернувшиеся из дома, уселись рядом с ним – Фарук справа, а Мухаммед слева. Племянник прижимал к лицу платок, на что старик заметил:
– Ну нельзя же так убиваться, Мухаммед. Поверь, там ему не станет от этого легче.
Он воздел сухой палец к небу и строго посмотрел на Мухаммеда. Тот, не отрывая от глаз платка, кивнул и плотней придвинулся к Жан-Пьеру. Жан-Пьер поморщился, но отодвигаться было некуда: справа, почти вплотную к нему, сидел Фарук.
Молчание затянулось. Ветер играл листьями апельсиновых деревьев, где-то пропел петух и взлаяла собака. За одним из соседских заборов что-то громко и возбужденно принялись обсуждать по-арабски две женщины. У одной голос был высокий и молодой, у второй низкий, привычный ставить жирные точки во многих спорах.
Жан-Пьер поерзал, испытывая явное неудобство в компании молчавших арабов. Мухаммед притих совсем, низко наклонив голову, а по Фаруку было видно, что и в полном одиночестве он так и сидел бы, глядя на сад. Кашлянув для разгону, Жан-Пьер спросил, повернув голову к Фаруку:
– Э-э… скажите, месье, почему у вас такой странный дом?
Старик, рассматривая апельсины на ветках, отозвался:
– Мой дом вовсе не странный. Люди привыкли жить в еще более странных местах. Ведь вас вовсе не удивляет, если человек селится в каком-нибудь очень высоком доме и чтобы добраться до двери собственной квартиры, ему приходиться ехать в железной коробке, подвешенной на тросах.
– И что же тут нелепого? Надо же людям где-то жить. Пусть даже и под самой крышей.
– Человеку не пристало селиться так далеко от земли. У него есть ноги и ему следует ходить по земле.
– Выходит, если у человека нет крыльев, то ему и летать нельзя? И самолеты он построил зря?
– Он построил зря такие самолеты: шумные, вонючие и весьма ненадежные. Человек очень спешит, все равно мало куда успевая – даже со своими самолетами. Хотя есть способ летать гораздо проще и безопасней. Но пусть даже человек и летает на этих самолетах – ведь он в них, все-таки, не живет, верно?
– Постойте, постойте! – вскинулся Жан-Пьер. – Какой еще способ летать проще? О чем вы говорите?
– Ерунда, – отмахнулся Фарук, по-прежнему глядя на апельсины. – Не стоит об этом.
– Конечно! – фыркнул Жан-Пьер. – Раз это невозможно, то и говорить нечего.
– Это возможно, месье, – ровным голосом возразил старик.
– Да? Ну так объясните, раз возможно! – раздраженно заметил Жан-Пьер. Фарук пожал плечами:
– Вы слишком много знаете, месье, чтобы я смог вам это объяснить. Да и не в объяснении дело.
– А в чем? – раздражаясь все больше, не сдавался Жан-Пьер. – В чем тут дело, черт его возьми?
– Не нужно ругаться, месье, – все тем же почти равнодушным голосом возразил Фарук. – Вот если бы вы были, скажем, ребенком – до годовалого возраста – я бы смог научить вас этому искусству.
– Какому еще искусству? Вы издеваетесь, да?
– Искусству БЫТЬ.
– Кем быть, дьявол вас задери?!
– Просто быть. И тогда вы бы могли полететь туда, куда захотели. Даже и лететь бы не пришлось. Вы бы просто там оказались и все.
Жан-Пьер в сердцах плюнул:
– Вы… выжили из ума! Вы…
– И уже давно, месье, – неожиданно согласился Фарук. Свирепея, Жан-Пьер смотрел на него, очень жалея, что нельзя пустить в ход кулаки. Мухаммед, никакого участия в споре не принимавший и уже давно уронивший платок, сидел, низко опустив голову и навалившись на Жан-Пьера. Тот, наконец, вспомнил о нем, раздраженно дернув плечом.
– Эй, ты что, уснул, что ли? – спросил Жан-Пьер, на мгновение позабыв о сумасшедшем старике. Мухаммед не отозвался, продолжая мерно сопеть.
– Эй!..
– Он очень расстроился, бедный мальчик, – пояснил Фарук, продолжая рассматривать апельсины, – и я дал ему хорошее лекарство.