Джена не хотела размышлять о том, что это за ребенок и как он может быть ее погибшим сыном. Но и сознание Дирэна терзали въедливые вопросы и теории о произошедшем. Они плескались в мозгу ядом сомнений и страха. Чем больше он задумывался о том, как и почему Шонэс вернулся к жизни, тем сильнее боялся. Не самого мальчика, а того, что в целом твориться вокруг и возможной связи сына с этим.
Дирэн сжал кулак, прогоняя омерзительное наваждение. Он не позволял кислоте смятения разрушить семью. Страх вел к необдуманным, импульсивных решениям, а в сложившейся ситуации, требовалась ясность ума. Не имело смысла продолжать изыскания. К ним вернулся ребенок, которого они так давно потеряли, дитя, из-за смерти которого было пролито столько слез. Дирэн не хотел терять его вновь, а лишь мечтал, чтобы и Джена, наконец, признала в нем сына.
Отужинав, семейство Таитэ еще пару часов провело в гостиной. Ринэсу все-таки удалось освоить печать, искривляющую материю. Дирэн хвалил сына, но предложил ему потренироваться в сложении из бумажного листа каких-нибудь более комплексных фигур. Мальчишка приложил значительно меньше усилий, чтобы управиться с новым заданием. Хотя несколько раз Ринэс все же терял контроль и рвал листок. Дирэн объяснял тонкости воздействия на материю, показывал умения. Он вращал кистью, шевелил пальцами, манипулируя бумагой, и словно из глины лепил из нее все новые и новые формы. Лист не просто сгибался или скручивался, он менял длину и ширину, иногда даже вытягиваясь в нить, которая скручивалась вокруг руки Дирэна. Бумага сворачивалась в кубик, снова ужималась, уже в круглый листок. В какой-то момент Дирэн махнул ладонью и перебросил комок бумажки Ринэсу. По задумке сын должен был ухватить материю в воздухе, но мальчик растерялся, и листок вмазался в лицо липкой массой. Ребенок закашлялся так, что Дирэн потом долго извинялся и обнимала мальчика. Ринэс не держал обидны на папу, а потому все добро смеялись над этим недоразумением.
Дирэн взглянул на жену. Джена улыбалась, и глава семьи Таитэ забылся в чувстве легкости и радости. Ее прорвавшийся смех сладко и мягко зазвенел. Она была его сокровищем и центром всего. Теперь, безусловно, часть их любви перешла к детям. Но Дирэн понимал, что уже давно обречен, погиб для самого себя и весь в ее власти. Он бы хотел, чтобы так было всегда, чтобы она никогда не услышала: «Один ребенок не выжил. Соболезную». Больше всего на свете он боялся того горя, что захлестнуло любимую. В тот день Дирэн впервые услышал боль матери, вырывавшийся наружу оглушительным ревом. Джену успокоили только спустя часы. Буря душевной агонии, ненависти и отчаяния разорвали ее, и она на долгие годы замкнулась в себе с разбитым сердцем. Она будто бы неосознанно сплела из собственного несчастья кокон. Джена больше не желала и не проявляла ласки, стала закрываться от окружающих, испытывала неприязнь к близости и прикосновениям. Она боялась брать на руки даже новорожденного Ринэса, словно тот был куском раскаленного металла. Ей понадобилось несколько месяцев, чтобы прикоснуться к мальчику, годы для близости с мужем. Все это время Дирэн был рядом, как когда-то она с ним.
И что самое ужасное воспоминания о тех днях, когда она поддерживала его, возникли из тумана забытия после сообщения о нападении на Карнак. Дирэн осознал, что когда-то давно его принудительно их лишили, а сейчас по какой-то причине его утраченные знания понадобились вновь.
Отец смотрел на братьев, мирно посапывающих в своих кроватях. Дирэн всегда еще несколько минут следил за тем, чтобы мальчиков ничто не беспокоило, пока они засыпают. Совсем недавно по ночам дом сотрясали детские крики. Шонэс вскакивал с постели, в ужасе звал родителей и брата на помощь. Когда его успокаивали, он долго молчал и становился отрешенным от всего вокруг. Силла говорила, что это как-то связано с тем, что подсознание переродившегося мальчика все еще помнит день, когда он умер. Однако сеансы гипноза и сканирования мозговых волн не подтвердили эту теорию. Кошмары прошли сами собой, словно какая-то простуда.