Суворов разбивает французов в Италии, Гамбург ликует, женщины заводят головной убор вроде каски с французской надписью: «Vive Souvoroff!» По посол Муравьев и его домашние хорошо знают, как император не любит Суворова. Немало о том расскажет и Михаил Илларионович Кутузов, прожив шесть недель в гамбургском доме Ивана Матвеевича; да и приезжающие из столицы павловские «гатчинцы» как на подбор: один не подозревает, что в Англию нельзя проехать посуху, другой возмущается, что в Гамбурге нет короля, а также съезжей, где можно высечь крепостного. К тому же дети запомнили, как волновался отец, ожидая отставки и даже ссылки: город Гамбург хотел выдать одного беглеца французам на верную гибель — Муравьев взял того под русское покровительство, не спросясь Петербурга (время не терпело). Однако счастливая звезда Ивана Матвеевича еще поднималась; Павел, когда доложили, был в духе: «Господин Муравьев действовал по-божески».
Никак не выстраивался мир, четко разделенный на хороших и плохих. Кого любить? Кого ненавидеть?
«Император просит канцлера Безбородку устроить ему свидание с княгиней Гагариной, на что Безбородко отвечал: „Увольте, Ваше величество, — я и покойной матушке вашей по этой части не служил“. Павел очень рассердился и погнался за Безбородкой с плеткой в руке, но канцлер успел скрыться».
По слухам, этот эпизод (сохранившийся в семейных преданиях графов Милорадовичей) довел старого Безбородку до удара, и начальство Ивана Матвеевича переменилось. Иностранные дела перешли к способному, двуличному, опасному Ростопчину. Но опять удача: вице-канцлером, то есть вторым человеком в ведомстве иностранных дел, сделали 29-летнего Никиту Петровича Панина, с которым Муравьев в наилучших отношениях. Вскоре Иван Матвеевич со всей фамилией уж занимает посольский дом в датской столице, и поговаривают о переводе с повышением в Россию.
Но хорошо ли? Служить в Петербурге опаснее, чем идти на штыки или против картечи. Посол в Англии Семен Воронцов, приглашенный сначала вместо Безбородки возглавлять иностранные сношения, отпихивался всеми правдами и неправдами и, лишь представив себя почти умирающим, сумел остаться только послом (прожил еще более тридцати лет!).
В 1800 году Муравьевы переехали в Петербург. Матвей Иванович вспомнит, что он в том же году видел Павла I: «Встреча эта особенно запечатлелась в его памяти по случайному обстоятельству. Дело было 16-го ноября 1800 года, в день именин Матвея Ивановича; Анна Семеновна возвращалась в карете со своим сыном от обедни; на Литейной они встретили императора, и им пришлось, согласно с существовавшим тогда правилом, выйти для поклона из кареты, несмотря на сырость и грязь. По возвращению домой оказалось, что маленький Матвей потерял в грязи свой башмак. Матвей Иванович нередко вспоминал этот случай в последние годы своей жизни или в день своих именин, или когда заходил разговор о погоде, о поздней или ранней зиме».
Удивительно похожие истории случались тогда с маленькими мальчиками. «Царь… велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку». Мальчику в картузе — Александру Сергеевичу Пушкину — едва исполнился год.
С Муравьевых же взималась «плата за вход». Ивану Матвеевичу, действительному статскому советнику, полномочному посланнику в Гамбурге и Копенгагене, трудно было представить Анну Семеновну и детей, со страхом выпрыгивающих в ноябрьскую грязь. Однако тайному советнику и члену коллегии иностранных дел Ивану Муравьеву должно радоваться, что государь не вступил, как это иногда случалось, в получасовую беседу с дамой, присевшей в луже, или с мальчиком без башмака; одна знатная барышня после такого времяпрепровождения быстро скончалась…
Грустные предчувствия тайного советника рассеивает семья, небольшой круг верных собеседников и наивная вера в еще не изменившую фортуну.
Тацит: «Я приступаю к рассказу о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах, диких и неистовых даже в мирную пору… Время это, однако, не совсем было лишено людей добродетельных. Были матери, которые сопровождали детей, вынужденных бежать из Рима; жены, следовавшие в изгнание за своими мужьями; друзья и близкие, не отступившиеся от опальных; зятья, сохранившие верность попавшему в беду тестю; рабы, чью преданность не могли сломить и пытки; мужи, достойно сносившие несчастья, стойко встречавшие смерть и уходившие из жизни как прославленные герои древности».
«Господин Панин верит правилам чести и здравой политики… Он на первых же порах заявил себя таким, каков он есть, то есть неспособным сгибаться и оберегать свое положение… Он старался делать при случае добро, или — что бывало всего чаще — чтобы ослабить зло». Иван Муравьев пишет в Лондон послу Семену Воронцову, по всей видимости употребляя симпатические чернила. Так же писал Воронцову и Панин: дата, поставленная не в начале, а в конце послания, обозначала, что главное написано «между строк».
Однажды вечером Панину, который вышел из своего дома один, показалось, что за ним следует шпион. Чтобы избавиться от него, Панин вошел в какой-то подвал, слабо освещенный светом немногих ламп, вдруг он чувствует на своем плече чью-то руку, думает, что арестован, но неожиданно узнает великого князя Александра.
Этот эпизод запомнил саксонский посланник со слов самого Панина. Почти сто лет спустя историк Брикнер спрашивал о нем внуков и правнуков вице-канцлера: «По устному преданию, сохранившемуся в семье Паниных, граф Панин, думая, что его преследует шпион, вдруг обернулся и только тогда узнал великого князя, когда последний смертельно испугался его движения, производившего такое впечатление, будто граф вынимает шпагу.
Говорят, что Панин, рассказывая об этом эпизоде, склонен был предполагать, что возникшая впоследствии неприязнь Александра к нему быть может основана была на тяжелом впечатлении, оставленном этой сценой».
В дворцовых подземных переходах, чаще в бане Панин уговаривал наследника Александра, что покойная его бабушка была права и Павлу не надо царствовать. Сложными, косвенными путями мы восстанавливаем, о чем говорилось. Александр требовал, чтобы отец оставался цел и невредим. Панин отвечал, что для его проекта тоже необходимо, чтобы Павла не убивали: изолировать, объявить стране, что государь болен, и регент — Александр. Для регентского же правления требуются твердые правила, которыми оно регулируется. Но такие правила, в сущности, являются конституцией! Юный Александр столько раз говорил о своем уважении к английской, швейцарской, шведской и другим надежным формам государственного устройства… Итак, Панин первый решился произнести слова «заговор», «регентство» и прочее. Вскоре в тайну посвящается еще несколько важных персон. Иван Матвеевич? Кажется, знал, потому что был очень близок к Панину…
Царь отзывается однажды о Панине: «Он римлянин, я его знаю; милость или немилость моя не слишком на него действуют». Отзыв лестный — римские добродетели уважаются. Но к тем патрициям, которым была безразлична милость или немилость повелителя, вскоре обычно являлся центурион, вестник смерти, изредка — изгнания. Панин не стал подписывать один бессмысленный документ, присланный Павлом; Иван Матвеевич едва удержал своего шефа от резкого ответа императору. Вскоре Панин получает приказ об отставке, но не может отменить назначенного накануне обеда с иностранными послами.
«Это ему все равно, он римлянин, — повторил Павел, — он не задумался даже угощать обедом в самый день своей отставки». Через три дня из Петербурга был выдворен единственный участник заговора, действительно хотевший сохранить жизнь Павлу. Дело перешло в руки генерала Палена, любившего повторять, что «яичницу не поджарить, не разбив яиц».
Люди Папина отныне — под большим подозрением.
«Я расстроен, — жалуется Муравьев, — лишившись единственного человека, который привлекал меня к службе. Я некоторым образом лишился способности размышлять, и потому неудивительно, что не умею выражаться».