У ротмистра от напряжения разламывалась голова. По всем правилам сыска и охранной службы надо брать. И немедленно. Но ведь это же Невский. Воскресенье. Сотни свидетелей. И если ничего серьезного не окажется, пойдут всякие письма, протесты…
Нет, уж пускай лучше пока сыскные просто «выпасывают» студентов. Тем более, что и сам Дурново, директор департамента полиции, высказался за то, чтобы не трогать их вплоть до особого распоряжения.
А проклятый грек, хозяин лавки, ноет за спиной как сверло:
— За цто? За цто? Я зе цестный целовек. У меня чиновники цай покупают.
— Замолчите, — говорит, не отрываясь от окна ротмистр, — не то я прикажу вас арестовать!
— А за цто зе, за цто? — чуть ли не плачет грек. — Цто такое случилось?
— Пересчитайте-ка лучше еще раз свою выручку, — советует жандарм.
— Я узе пересчитал есцо раз.
— Ну так пересчитайте в третий раз!
— Зацем? — стонет грек.
Ротмистр в бешенстве поворачивается от окна, смотрит па хозяина белыми глазами.
— Считай деньги!
Входят сыскные, докладывают:
— Ваше высокородь, Генералов за пазуху руку сунул.
— Ваше высокородь, Андреюшкин в другой раз на храм божий перекрестился.
— Ваше высокородь, Осипанов-то у других время спрашивал, а у самого часы имеются. Только сейчас доставал их и смотрел, который час.
«Есть ли у них какая-нибудь прямая цель? — ломает мозги ротмистр. — Зачем они эти кульки с собой носят? На пасху, что ли, собрались?»
Пять минут двенадцатого.
— Ваше высокородь, Генералов еще раз руку за пазуху сунул, и чегой-то у него там — щелк! Я как раз рядом шнурок завязывал.
— Ваше высокородь, Осипанов с тротуару сошел. По мостовой прохаживаются.
— Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете надрыв бумаги сделал.
«Может быть, они хотят, — думает ротмистр, — подать жалобу или прошение? На высочайшее имя? Остановить царский выезд и на глазах у публики вручить императору какую-нибудь петицию? О каких-нибудь там несправедливостях. И тут же об этом в газеты. Царю неудобно будет не ответить… Значит, хотят подать бумагу? Нет, судя по дерзким физиономиям, здесь дело не в бумаге».
Десять минут двенадцатого.
— Ваше высокородь, Канчер, Горкун и Волохов бегут от дворца на Невский!
— Ваше высокородь, Генералов и Андреюшкин открыто чего-то друг у друга спрашивают.
— Ваше высокородь, Осипанов им рукой машет.
«С минуты на минуту, — думает жандарм, — из дворца должен выехать опаздывающий на панихиду царь. И тогда эти типы бросятся к нему со своим прошением. Но Дурново же сказал, что надо ждать… Ну и денек сегодня! Какое, кстати, число? Первое марта. Шесть лет назад народовольцы…»
Ротмистр вскакивает. Глаза его стекленеют. Он чувствует, что волосы на голове слегка шевельнулись…
— Варламов! Борисов! — в ужасе шепчет ротмистр, хватая за рукава вошедших в лавку агентов. — Брать! Немедленно! Всех! Но тихо, без шуму. И все наблюдение — ко мне!
В лавку входят сыскные. Жандарм уже овладел собой.
— Свергунов и Стайн берут Генералова и Андреюшкина. Тимофеев — Осипанова. Живо! Остальные помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!
— Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними…
— Шелонков! Свердзин! Шевылев! — командует ротмистр. — Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!
Оп поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.
— Чтоб никому ни слова! — показывает жандарм хозяину кулак. — А то… Ясно?
И быстро выходит на улицу.
…Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.
Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.
— В участок!
В следующий возок вталкивают растерянного бледного Пахома. Волосы у него растрепаны. Под глазом синяк. Шапку сбили.
— В участок!
Осипанов успевает оказать сопротивление. Когда его хватает сзади за руку первый агент, он, не оборачиваясь, бьет его ногой, но в это время огромный, как слон, будочник налетает сбоку, обхватывает и так сжимает, что Василий даже теряет на секунду сознание.
Канчера берут просто. Увидев полицейского, он бледнеет, оглядывается, сует было руку в карман, но агент мгновенно выворачивает ему руку, и Канчер обмякает.
Горкун пытается бежать. Ему подставляют ногу.
Поскользнувшись, он падает. Его бросают в сани, как неживого.
Сразу же после этого берут Волохова.
Ротмистр, наблюдавший всю операцию от начала до конца, удовлетворенно поглаживает усы. Уж что-что, а брать па улице нежелательных лиц в охранном умеют.
А на тротуаре уже роится толпа. Прохожие, забыв про весну и солнце, лихорадочно расспрашивают друг друга о случившемся.
— Господин, — обращается к ротмистру благообразный старичок, — вы не могли бы объяснить, кого это только что арестовали?
— Жулье, — равнодушно отвечает жандарм, — фальшивомонетчики.
Половина двенадцатого.
Проводив благополучно царский выезд, ротмистр направляется в участок, куда уже доставили арестованных. Едва он переступил порог, как все принимавшие участие в задержании сыскные встают.
— Ваше высокородь, ваше высокородь… — дрожащим голосом начинает дежурный пристав.
— Ну что там еще? — недовольно хмурится ротмистр.
— Так что при обыске динамитные бомбы найдены у студентов, — шепчет пристав.
Ротмистр бледнеет. Бросает быстрый взгляд на агентов. Даже сыскные, кого уже, казалось, нельзя удивить ничем, — даже сыскные не ожидали такого поворота дела.
— Где они? — спрашивает жандарм.
— Кто? — не понимает пристав.
— Студенты!
— Все сидят по разным камерам.
— А бомбы?
— Мы их, ваше высокородь, в чулан снесли и рогожкой накрыли…
— Рогожкой? — взрывается ротмистр. — Послать немедленно за специалистами! Перевести арестованных подальше от этого чулана!
Он благодарит всех сыскных, торопливо жмет им руки.
— Царь не оставит без милости, ребята. За царем служба не пропадет.
И только выйдя в отдельную комнату, дрожащей рукой сдергивает с себя шапку и крестится — мелко и суетливо… Господи, благодарю тебя за вразумление, за то, что наставил раба своего на мысли истинные! Ведь если б не вспомнилось о прошлом первом марта, если бы не решился брать студентов… Господи, ведь и подумать страшно, что могло быть… Головы бы не сносить… Благодарю тебя, господи, за то, что отвел беду от их миропомазанного величества, а самое главное — от меня самого! Спаси Христос, что надоумил вовремя взять этого треклятого Пахома…
Петербург.
1 марта 1887 года.
Вечер.
Александр Ульянов идет на квартиру Михаила Канчера.
Он еще ничего не знает о событиях, произошедших между одиннадцатью и двенадцатью часами на Невском проспекте в районе Аничкова дворца.
Он должен был получить известие от боевой группы.
Но он не получил его.
Он ждал до вечера.
Терпение иссякало капля за каплей.
Когда стемнело, он, всегда такой сдержанный, осторожный, выходит на улицу.
Он не может больше находиться в неизвестности.
Он должен узнать все.
Убит царь или нет?
Александр Ульянов идет по улицам вечернего Петербурга.
Он еще не знает, что Канчер на первом же допросе сознался уже почти во всем.
А он идет как раз на квартиру Канчера.