Печать покрыла сразу и оборот обложки, и всю первую страницу. Вверху по-грузински, а внизу по-русски значилось: «Лицо без гражданства».
Сердце дрогнуло.
Но нужна была еще маленькая круглая печать, подтверждающая квадратную.
Обладательница сей маленькой круглой печати, сердитая рыжая женщина, категорически упирала на то, что мне придется возвращаться в Сухуми… Все начиналось заново.
Я принялся доказывать, что ехать в Сухуми нет смысла, что домоуправления там никакого не осталось, что…
Но она была непреклонна. Она оставалась непреклонной еще довольно долго, пока ее сослуживцы, сидевшие рядом, не пристыдили ее.
— Да поставь ему печать. Он и так натерпелся…
Поупиравшись еще немного, она наконец ткнула в наши паспорта заветной кругляшкой, расписалась… Итак, я был свободен — я был ничей…
На следующий день консул Российской Федерации внимательно прочитал отпечатанное машинисткой консульства типовое заявление, безразличным голосом задал пару типовых вопросов о причинах отъезда и поставил свою подпись под заявлением.
Далее требовалось уплатить «за гражданство» 7500 российских рублей. Новых, вводимых в России в оборот с конца прошлого месяца. Я слышал, их можно было приобрести в обмен на старые, изымаемые, на черном рынке Тбилиси из расчета 1:4 (тогда как в России их обменивали 1:1). Увы, новых денег у меня не было, о чем я и заявил консулу, и тут же, до кучи, добавил, что вообще-то я рассчитывал получить в консульстве деньги на дорогу, как это делается во всех других консульствах.
На это я получил ленивый типовой ответ:
— Такими проблемами мы не занимаемся.
— Но тогда — чем вы занимаетесь? Как вы способствуете возвращению своих граждан на родину?
Ответом был ленивый презрительный взгляд…
Я вышел на улицу.
По-прежнему жара вялила город, и по-прежнему воздух Тбилиси дурманил смесью автомобильной гари и ветра с гор. И я дышал ею — уже незаконно, и мне было трудно дышать.
Мое лицо без гражданства, видимо, выдавало меня — прохожие косились. Я шел по чужой стране, прикидывал, где нам добыть необходимые для покупки родины 15 тысяч новых… да плюс билеты — еще 50 тысяч.
Было ясно уже здесь, что там мы никому не нужны, что родины за деньги, как и любви, не бывает… И все же мы уехали. Уехали налегке — без иллюзий. Уехали выживать — а этому мы уже научились.
Вспомни самое мерзкое
Три года прошло.
Оказавшись по эту сторону, уже в городе Саратове, уже после скитаний по чужим квартирам и аварийным общежитиям, мы самым честным образом пытались забыть…
Я принялся выращивать свои любимые кактусы, Лида обживала новенькое — свое, свое! — жилье с теплой кухней и окнами на холмистые городские окраины. Она работала, я приходил в себя после второго инфаркта (цена, уплаченная за это самое жилье миграционным службам, паспортным столам, ВТЭК, домоуправлениям, мэриям и прочая разныя).
В гости к нам зашел сосед — полковник.
Мы накрыли на стол, разлили водку. Он быстро опьянел. Все гнул и гнул свое: покачает головой, посокрушается, а в его розовом лице застряла хмельная улыбка — забывает ее смахнуть. Он не замечает, как нам неприятен этот разговор. Он обнимает жирными пальцами бутылку, взглядом ищет по столу рюмки и опять качает головой:
— Да-а… правильно ты сказал: мерзость. Ужас. Расскажи что-нибудь, — он нашел рюмки. — А, вот… Расскажи. Ну вспомни самое мерзкое!
…Раненого переложили на крайнюю койку и молча ушли. Уже по всему госпиталю прошелестел слух: привезли раненого абхаза. Он лежал с закрытыми глазами, но глаза не спали под веками, ворочались. Наверное, абхаз чувствовал чужие зрачки, колко тянувшиеся к нему из всех углов темноты. Он хотел казаться спящим или без сознания — чтобы его не трогали.
Вчера их наконец отогнали от Шромы. Они отошли обратно за Гумисту, но всеобщий страх еще не улегся… От Шромы до Сухуми 15 километров. Тайком они расчистили заброшенную дорогу в горах, форсировали верховья и вышли прямо к окраине села. Отсюда в город вела хорошая асфальтированная дорога, а с этой дороги по долине можно было быстро пройти до реки Келасури, протекающей к востоку от Сухуми… Город был бы практически окружен. И все уже слышали, что творят чеченцы… Страх ел жителей неделю, изжевал в кашу, а потом выплюнул. Вчера осаждающие отступили. Были убитые. За ними присылали стариков, чтобы те выкупали их или обменивали на убитых грузин. Поэтому трупы по возможности собирали… А этот оказался живым, свои его не забрали, и уползти он не смог.
Ночь прошла трудно. Все ждали, прислушивались… но было тихо. А утром, с рассветом, в послеоперационной вспыхнуло. Грузинские солдаты выкрикивали оскорбления, их голоса тяжелели ненавистью. То по-грузински, то по-русски они кричали и заводились все больше и больше. Абхаз пытался что-то отвечать… И лязгнул металл.
Тамрико, старшая медсестра, велела раненой девушке держать бинт — незаконченную повязку на обрубке голени — и бросилась в послеоперационную. Она была седая, совсем уже белая, но старость нисколько не дряхлила ее, а только высушила, нанесла морщины и сделала крепкой. Иногда она прикрикивала на неповоротливых хирургов. Ее очень уважали.
Посредине палаты стоял щуплый, дерганый, как кукла в руках неумелого кукольника, грузинский солдат. Это был тот Заза, которого доставили позавчера, — снайпер проткнул его от левого плеча к лопатке. Автомат Заза держал, плотно прижав к телу. Грузинские солдаты даже в госпитале не расставались с оружием, а чтобы никто не украл, клали на ночь под матрасы.
От его глаз хотелось бежать. Глаза коровы на бойне, глаза наркомана — дырки в безумие. Заза был совсем прозрачен, и все читалось в нем с начала до конца… Все повытаскивали автоматы из-под матрасов, кричали абхазу все более грязные ругательства. Абхаз пытался огрызаться, говорил: это вы пришли сюда. А все уже неслись к краю. И тогда Заза решил, что сделает это. Должен. Именно он — должен. Вспомнил, как его двоюродный брат Тенгиз был убит рядом с ним миной. Как он, жмурясь от страха, вытаскивал его ногу из куста ежевики. И он специально стал вглядываться в память, расцарапывать себя. Подстегивал: за него, за Тенгиза. Все будут рассказывать, как он отомстил. И он закричал, что убьет эту мразь, и вышел вперед. Но почему-то было трудно выстрелить в скуластого, с густыми бровями врага. Вдобавок ему мешали…
Тамрико замедлила шаг и подняла руки навстречу стволу. Она сказала твердо:
— Негоже грузину убивать беззащитного.
Но он не послушался. Все смотрели на них. Надо было спешить.
Заза матерно выругался по-русски и закричал, чтобы Тамрико убралась вон, или он и ее пристрелит вместе с этим вонючим абхазом. Тамрико пыталась отобрать у него автомат:
— Дай сюда.
Заза оттолкнул ее и снова выругался по-русски. Он ведь ругал пожилую женщину, и поэтому ему нужен был чужой язык — чтобы хоть как-то обмануть, сбросить ощущение неприличности. Все смотрели на них. Заза выволок Тамрико в коридор и захлопнул дверь.
А потом, уже без промедления, ударил выстрел.
Тамрико, опустив седую голову, выбежала из отделения.
А мы послонялись мимо дверей минут десять и зашли забрать мертвого. Солдаты смотрели в окна или в потолок. Заза лежал, закрыв глаза.