Их знакомство завязалось в книжном магазине, в очереди за автографами, где Борис их размашисто раздавал, а Толик, собственно, и образовывал очередь.
– Как подписать? – строго спросил маститый автор, глядя поверх раскрытой титульной страницы на нерешительно мнущегося паренька.
– Напишите просто… Толику, – попросил паренек, вдруг застеснявшись своей простой и, пожалуй что, малоросской фамилии. Рядом со звучным, воспетым в белогвардейском романсе именем «Борис Оболенский», заявленным на обложке книги, словосочетание Анатолий Галушкин смотрелось куце.
«Ничего, вот закончу роман, – успокоил себя Толик, – и возьму псевдоним. Что-нибудь такое же яркое. Скажем… Голицын!»
– Сам пишешь что-нибудь? – определил наметанный глаз Оболенского.
– Так… – окончательно стушевался Толик. – Немножко.
«Просто Толику. От собрата по цеху», – быстро накарябал Борис поперек страницы и этим купил Анатолия с потрохами.
В дальнейшем, когда признанный писатель принял над молодым автором негласное мягкое шефство, сами собой возникли и прижились обращения «Поручик» и «Корнет». И хотя, помимо панибратства, крылось в них явное нарушение субординации – ведь согласно дореволюционной табели о рангах выходило, что Борис по званию младше Анатолия, – такое положение вещей устраивало обоих.
Свой общегражданский паспорт с настоящими именем и фамилией Борис Оболенский показал Толику гораздо позже, по сильной пьяни, предварительно потребовав, чтобы поручик трижды побожился, что не будет смеяться. А уже минуту спустя Анатолий, загибаясь от хохота, катался по ковру и благодарил небеса за то, что воспитан агностиком.
Реальное имя не совпало с вымышленным ни в единой букве, а полная шипящих фамилия лже-Бориса недвусмысленно указывала на его принадлежность к древней богоизбранной нации. Ничего себе белогвардеец!..
– А-а скажите, господин Щ-щ-щ-щ-щ… – неожиданно заговорил долговязый и угловатый, как складной метр, субъект, сидящий по левую руку от Анатолия, с торцевой стороны крайнего стола. До этого субъект никакого интереса к дискуссии не проявлял, вертел в длинных пальцах связку ключей и, кажется, ковырял украдкой маленьким ключиком гладкую полировку. Короче, вел себя как воспитанный человек – и вот, надо же, поднялся над столом, по-бычьи склонил голову, забрызгал слюной…
– Ради Бога, не затрудняйтесь, – попросил Щукин, обрывая беспомощное шипение. – Для друзей я Василий.
Долговязый благодарно кивнул.
– К-кого вы представляете? – напрямик спросил он. – И сколько са-абираетесь п-платить?
– Отвечу, если вы представитесь, – сверкнул стеклышками очков Щукин.
– Коровин, – брезгливо скривился долговязый и оплывшим сталагмитом стек обратно в кресло.
– Думаешь, тот самый? – быстро шепнул Толик, от возбуждения чуть не клюнув носом ухо Бориса.
– Ага, затворничек. Вот он какой, оказывается.
– А говорит вполне по-человечески.
– Если бы он говорил, как пишет, его прибили бы в первой же очереди за водкой. Кстати, непонятно, что он здесь делает. По слухам, его место сейчас в Голландии, в частной клинике.
– С вашего позволения, отвечу сначала на второй вопрос, – сказал Щукин.
И ответил.
– Это за какой объем? – поинтересовался заметно оживившийся Прокопчик. – За лист, за полосу или за тысячу слов?
– За тысячу знаков, – последовал ответ, и хоть глаз за черными стеклами очков было не различить, Толику показалось, что, отвечая, Щукин хитро прищурился – не хуже, чем вождь с портрета. – А теперь, если кому-то еще интересно, попробую объяснить, кого же я представляю.
Но подавляющему большинству интересно уже не было. Кабинет утонул в общем одобрительно-недоверчивом гуле, и мало кто расслышал, что представляет Щукин в основном самого себя, выступает, так сказать, в роли мецената-одиночки, что заявленная тема интересует его по сугубо личным мотивам, что-то там еще и все-таки нельзя ли чуточку потише? Вот так, спасибо.
– В конце концов, – расчувствовавшись, заключил Щукин, обращаясь главным образом к притихшей поэтессе Кукушкиной, – кто сказал, что творчество должно доставлять удовольствие? Оно должно приносить деньги. По возможности, большие.
– Кто сказал, что водка должна быть вкусной? – поинтересовался лысовато бритый риторик П…шкин и захихикал, не дожидаясь остальных. Впрочем, никто его не поддержал, только двое пиарщиков по ту сторону стола о чем-то кратко перешепнулись.
– Самоцитирование, – хмыкнул Борис.
– Водка? Вкусной? – встрепенулся Щукин. – Не должна. Поэтому мы вам ее и не предлагаем. Кстати, раз уж официальная часть, можно считать, на этом закончена, я еще раз благодарю всех присутствующих за внимание. Премного благодарен. А теперь позвольте пригласить вас в банкетный зал. Как говорится, чем богаты…
Покидая кресло, Толик украдкой скосил глаза на ту часть стола, где новоиспеченный нобелевский лауреат в области литературы попробовал себя в непривычном ремесле резчика по дереву. Увы, но глубокие неровные царапины, оставленные бородкой ключа, не несли в себе никакого сокровенного знания. Только горькое осознание бессмысленности всего сущего да слабенький вызов обществу – тихий, почти беззвучный, не слышный никому, кроме самого вызывающего.
Когда распахнулась дверь банкетного зала, выяснилось, что приглашающая сторона богата абсолютно всем. Шедший в первых рядах Прокопчик-уж на что, казалось бы, ушлая личность, не одну морскую собаку съевшая на халявных фуршетах и презентациях под коньячок, – тут вдруг опешил, застыл в проходе, застопорив общее движение, и коротко выматерился. Сопоставив его высказывание с прощальной записью Коровина – а они дополняли друг друга, как Инь и Янь, – Толик пришел к выводу, что вся российская литература, от низкопробной джинсы до болезненных отправлений гениальной рефлексии, проистекает из общего источника.
Из того самого, о котором так нудно твердил Экклезиаст.
– Красота-то какая, поручик! – восхищенно произнес Борис и вдохнул так глубоко и шумно, словно собирался через ноздри втянуть в себя всю московскую весну.
За прошедшие два часа небо над городом потемнело окончательно. Фонари, работающие по вахтовому методу: через два на третий, горели тускло. Они не столько освещали поздним прохожим путь к метро, сколько заслоняли от них звездное небо. Вдобавок, заметно похолодало. Мокрый асфальт стал скользким, а куртки, еще недавно распахнутые настежь, чтоб облегчить доступ к телу теплому мартовскому ветерку, так и остались распахнутыми, но уже по другой причине. Слишком уж жарко было внутри от выпитого и съеденного. Жарко, сыто и расслабленно.
Красота? Наверное… Толик пожал плечами.
– А коньяк у этого Тушина хороший, – развил тему Борис. – И коньяк, и секретарши. Э-эх…
С этим утверждением Толик не мог не согласиться. Но не удержался, внес маленькую поправочку:
– Только он не Тушин, а Щукин.
– Да какая разница!
– Слушай, как думаешь… – Толик помедлил из опасения показаться наивным и все-таки спросил: – Все, что он там наболтал – не гонево?
– «Гониво», – усмехнулся Борис и пояснил, увидев по лицу Анатолия, что тот не ощутил разницы. – Так в «Детгизе» однажды опечатались. В бывшей «Детской Литературе». Прямо на обложке: «Ганс Христиан Андерсен. Гониво». Мне мама читает вслух: огниво, огниво,.. А я смотрю – я уже читал немного в четыре года – и вижу: сплошное «гониво».
– Это ты с тех пор опечатки коллекционируешь? – спросил Толик, интуитивно чувствуя, что своим вопросом делает товарищу приятное.
– С тех самых…
Борис уже не однажды зачитывал ему отдельные перлы из своей коллекции. Парочку Толик помнил наизусть, про меч в «коротких ножках» и про то, как «на столе поверх стопки документов лежало массивное папье-маше».
– И все-таки… – снова начал Толик, которому не терпелось внести ясность.
– Ты насчет Щукина? С ним пока непонятно. Я, чтоб ты знал, с четырех лет в сказки не верю. Особенно в те, где все происходит по-щучьему велению. И личность он довольно-таки странная. И лицо, и одежда… в душу, правда, не заглядывал. Но внешность уже доверия не вызывает.
Толик вызвал в памяти образ человека, представившегося как «Василий Щукин, можно просто Василий, без отчества» и согласился с товарищем.
– И все-таки попробовать, я думаю, стоит. Кто не рискует, поручик, тот что?