========== 1. Городские сказки ==========
Петербург умеет рассказывать сказки — заслушаешься. Нужно лишь уметь их различить, уловить за назойливым грохотом повседневности, за гундосыми гудками машин и суетливыми криками на улицах, у магазинов. Даже если нет особого дара ловить за ящериный хвостик шепоток мира, внимать его сладкозвучным легендам, достаточно дать ему понять, что хочешь услышать. Он прильнет, прильет полноводной Невой, омоет с ног до головы, даря пугающую, истинно трезвую ясность.
Виттория проходит по улицам (шумная Малая Садовая, Итальянская ее любимая, приятно перекликающаяся с историей Виттории, заворот Кленовой — и выше, выше, к родному отцу Петру), любовно оглаживает взглядом невысокие дома со старыми фасадами. Она каждый день видит тут старую, дряхлую уже фигуру горгульи вон там, под карнизом; она кивает страшной морде степенно, вежливо, здороваясь со старой знакомой. Волнуется, что однажды и не увидит горгулью, что та упадет и рассыплется на мелкие обломки, и тогда Виттория погибнет вместе с ней; часть ее отомрет безвозвратно, если не станет питаться зыбкими сказками, которые ей украдкой нашептывала эта чудовищная, но милая взгляду фигура.
На нее обращают внимание. Взгляды и откровенно сальные, гадкие, и вдохновенные, заинтригованные. Народ любит, когда у кого-то есть тайна; отсутствие загадки здесь, в Петербурге, почти дурной тон. Люди тянутся к ней, к горячим южным чертам, к осколку солнца — это особо ценно в туманном дождливом городе. Виттория смотрит не на них, она жадно внимает городу, слушает, слушает, пьянится им, и ей никто не нужен больше, кроме уютных узких улочек. Идет гулять, надевая большие накладные наушники, отгораживаясь от мира, отчеркивая себя. Кто-то подталкивает Витторию в спину на Невском, когда она, затаив дыхание, стоит посреди улицы. Она даже не замечает.
Невский проспект, отпечатанный в вечности, — главная нить в плетении города, живо бьющаяся, мощно стукающая артерия. Она бродит бесконечно, путается в направлениях, наклоняется над слабо плещущей Фонтанкой, улыбается едва различимому своему отражению. Виттория идет по проспектам и набережным, вдыхает густой свежий дух, веющий с моря, заглядывает в тенистые сентябрьские сады.
Поток течет. Над головами остро возвышаются демонские рога, чуть загнутые назад, нагло покалывающие сумрачное небо Петербурга. Гвалт и вой где-то позади. Компания беззаботных детей несется вихрем: человеческие детеныши и полуобернувший волчонок. Мирно спорят два инквизитора; у одного она видит стаканчик кофе, на котором нет имени, и стальные глаза, отражение неба, у второго — остренькие бесовские рожки и радостный влюбленный оскал. Их Виттория засекает частенько в любимых своих местах, куда она приходит, чтобы прижаться плечом к знакомой стене с выщербиной, приникнуть к ней ухом.
Они даже подмигивают друг другу. Те, кто умеет слышать город и его бушующую изнанку, кто любит его безвозмездно и истово, легко находят друг друга среди пестрых прохожих. Ей интересно, что город рассказывает другим, открывает ли то же или дарит новые истории. Спросить напрямую не позволяет страх показаться безумной; впрочем, немного не в себе они все в этом достоевском городе, приманивающем нечисть.
Худший страх Виттории — что город замолчит. Что она предаст его доверие, если скажет кому хоть слово. Она слышит отзвуки мазурки, глухие выстрелы, снежный хруст, упоенный вопль революции. Проходя по улицам просто так, спеша в университет, она улавливает визг самолетов над головой, слышит рев авиаудара и едва не пригибается сама, едва не падает на землю.
Город живет и помнит. Шепчет, клокочет болотно, бает страшные и смешные обрывки истории, хранящиеся в цветной шкатулке: о людях и нелюдях, притаившихся на клочке между Россией и холодным морем, об их мелких делах и великих мечтах. Только прислушайся — он охотно откроет тебе изнанку мира и проведет за руку. Он подарит целый мир, в котором можно потеряться, но за который Виттория цепляется до онемения похолодевших пальцев — потому что она живет, пока слышит.
========== 2. Венок из остролиста ==========
Когда идешь в лес за грибами, нужно непременно брать с собой компас, телефон, но еще лучше — охапку поисковых амулетов, потому что связь в Ленинградских лесах, пропахших болотной хмарью и прелой листвой, работает крайне хреново, компас сходит с ума и вертит стрелкой, как оголодавший пес — хвостом. А магия — она везде течет, ее кругом навалом, особенно в таких древних местах, почти не тронутых человеком. Таится она на изнанке мира, посверкивает изредка между деревьев — или то тонкие струны паутинок перебирает легкий ветерок.
Но у него нет ничего, ни колдовства, ни человеческих изобретений, — и потому Тимофей стыдливо косит на деревья, словно ждет, что они станут обвинять незадачливого путника. Лес молчит, только шебуршит листьями, что срываются с пожелтевших крон и падают ему на голову. Метко так летят.
Становится темнее; Тимка ежится, натягивает капюшон куртки на голову, сует руки под мышки. Согреться не получается, и он бредет, не разбирая дороги, спотыкаясь на кочках и приругиваясь себе под нос. Надежда одна: вдалеке сверкнут огоньки их костерка и магических фонариков — совсем без батареек работают, чудо! Но в лесу темно и тихо.
Еще Тимофей вспоминает, что кто-то из ребят — оборотень, может, смогут по следу пойти. Только превращается Ваня — или все-таки Кеша? — не в грозного волколака, а в какую-то мелкую зверюшку… Да нет, уже бы нашли.
Глупо попался: грибы хотел собрать, увлекся. Предупреждали его, что лес наглых и жадных не любит, что нельзя с ним так, обирать, обдирать, а он радостно нарвал целую корзину отборных белых, а потом обернулся и понял, что деревья все перемешались, поменялись, перепутались, никак не разобрать… Корзину-то Тимка кинул еще с километр назад — и жалко ведь так было, от сердца отрывал. А ведь девчонок хотел впечатлить, грибов на суп натащить…
Ему страшно хочется закричать от досады — и немного от страха, потому что ночевать ему в какой-нибудь норе под деревьями не хочется. И еще нога чешется вмазать по ближайшему стройному стволу, но в глубине разноцветной осенней чащи что-то гулко угукает и охает, перекликается. Лес обижать нельзя — это Тимофей уж понял.
Дорожка-тропинка путается, ведет как будто обратно. Тут не понятно: видел он это кривое дерево или нет? В голове у Тимки копошатся самые разные мысли, роятся: а если не найдется он? А как в лесу выживать? Мох — он вроде бы с севера растет, а что у нас на севере, море? Эдак он к старости до него дойдет, если не сожрут его какие-нибудь волки… Мысли о волках отдается неприятным холодком по спине. Или это ветерок опять?
Когда-то давно Тимофей читал про мальчишку, который в тайге выживал — там еще что-то про озеро, кажется, было и про рыбок. Ни тепло ни холодно ему от этого рассказа, одно Тимка твердо запомнил из того далекого урока литературы: никогда не теряйтесь в лесу.
Справа мелькает белая тень, и — ей-Денница — он едва на дерево не взлетает.
— Не бойся, — слышится заливистый девичий смех, будто птичка поет, тренькает. — О, бедный, ты заблудился? Дядюшка сжалится! Не жесток он, ты не так уж его обидел — он только проучить хотел!
Из темноты выныривает миловидная девушка, хохочет, хватает его за руку. Личико свежее, радостное, будто озаренное — единственное, что Тимофей видит перед собой. Глаза цвета летней душистой травы, копна темно-русых, гладких и блестящих волос. В длинном белом платье, легком слишком, а сама босая — от нее веет холодком, а руки сквозь тонкие пальцы проскальзывают, проваливаются. Улыбка только греет. А сама она совсем не живая.
Запоздало Тимофей замечает, что она в причудливом венке из остролиста: колючие листочки топорщатся, багряные капельки ягод застыли. Ведь не сезон совсем, душистый остролист — это Рождество, но венец на ней вечный, завязший во времени — как и она сама.